– Митя, я сама не понимаю, что говорю, – сказала Лера. – Зачем мне машина, что мне делать? Что же это со мной?

– Пойдем, подружка, посмотрим на машину, – сказал Митя. – Видишь, все хорошо: вот дома стоят, вот мы с тобой идем, вот твоя машина. Квитанцию прилепили.

Серебристая «Ауди» действительно стояла на прежнем месте, и к ее ветровому стеклу была прижата белая бумажка. В этом не было ничего удивительного: ведь время оплаченной стоянки давно прошло.

Лера смотрела на белую квитанцию, как на послание с того света.

Ей казалось, мир перевернулся за последние сутки. А здесь, в двух шагах от Васильевского, на самом деле все было по-прежнему. Люди подъезжали и уезжали, заходили в магазины, назначали встречи и опаздывали. Квитанцию вот выписали, надо было платить вовремя…

И, глядя на эту немыслимо белую, немыслимо реальную бумажку на стекле, Лера во весь голос расхохоталась! Смех душил ее, она словно выкашливала из себя что-то и не могла остановиться. И не понимала только: почему Митя прижимает ее голову к своему плечу и гладит – ведь она смеется, а не плачет?

Но ей было так хорошо оттого, что голова ее прижималась к его плечу, – она бы всю жизнь так стояла…

– Ми… Митенька… – всхлипывала Лера. – Неужели это кончилось, неужели – все?!

– Все, моя единственная, все, – приговаривал он, прижимая ее к себе все крепче. – А сейчас совсем кончится, ты сама почувствуешь.

Она действительно почувствовала – ведь всегда было так, как он говорил!

Лера подняла наконец глаза и, утирая слезы, огляделась.

Они стояли напротив Центрального телеграфа – и Лера наконец узнавала то, что видела вокруг: Тверскую улицу, сталинские дома, пестрых ковбоев на щитах «Мальборо» и разноцветную, по-утреннему усталую пляску рекламных лампочек.

Обыкновенная, сама по себе идущая жизнь принимала ее в себя, наполняла собою, и Лере вдруг показалось, что она переворачивается с головы на ноги. Она даже чуть за юбку не схватилась, настолько отчетливым было это ощущение.

Прохожих на улице почти не было в такую рань, но Лера и не заметила бы их, даже если бы они и были. Она смотрела снизу вверх в Митины глаза.

– Митя, Митя, если бы ты знал… – сказала она наконец. – Как же это было тяжело, если бы ты знал…

Он молчал, по-прежнему обнимая ее за плечи. По тому, как вздрагивают его руки, Лера поняла, что он думает об автобусе, о террористе.

– Нет, не там было тяжело! – горячо произнесла она. – Мне вообще без тебя было тяжело, ты понимаешь? Я все время об этом там думала – что я теперь вообще без тебя…

Она заглядывала Мите в лицо, и поэтому сразу увидела, как мгновенно оно стало белым.

– Если ты меня не простишь… – выговорил он так глухо, что она не узнала его голос. – Лера, жить я не могу… Прости меня! – Дыхание у него перехватило.

Она не хотела сейчас думать о том, за что он просил у нее прощенья – о Тамаре, обо всем, что измучило ее ревностью… Митя был с нею, он сказал, что не разлюбил ее, и этого ей было достаточно. Но он вдруг произнес, задыхаясь:

– Страшная эта гордыня, нет страшнее греха… Пока ты там была, только и думал: какая ревность, господи, да пусть только выйдет оттуда, только пусть выйдет живая – сам к нему отвезу!

Лера не понимала, о чем он говорит. Ревность, к нему… К кому?

И вдруг она поняла! Словно вспышка осветила ее сознание – осветила бесконечные дни позади, о которых ей страшно было вспоминать.

– Митенька… – прошептала Лера. – Так ты все это время… Боже мой, почему же ты мне не говорил?!

Она почувствовала, что ноги у нее подкашиваются. Но, наверное, и с Митей происходило то же самое. Они одновременно присели на корточки у какой-то стены. Митя держал Леру за руку, словно боялся, что она сейчас встанет и уйдет.

– Как я мог тебе сказать? – Он говорил так горячо, так сбивчиво. – Что же я мог тебе сказать? Расспрашивать, ждать признания? Я дышать и то не мог, не то что спрашивать. Ведь меня всю жизнь это мучило, Лера! Сколько тебя любил, столько и мучило… Что ты со мной – поверить не мог. Жизнь в тебе кипит, все вокруг тебя оживает, все загорается от тебя. И что тебе до музыки, до всего этого?.. – Он судорожно потер рукой шею – там, где было пятно от скрипки. – Я все время думал: ведь это не для тебя – размеренная моя жизнь, ведь это скучно тебе! Помнишь, спросила: ты идеальный? Мне же страшно тогда стало: показалось, ты от скуки спросила. А что я мог тебе дать – такого, чтобы тебя увлекло? Парк, возню с театральным особняком, хождение по чиновникам? Да к чему тебе все это!

Лера попыталась что-то сказать, положила руку Мите на плечо, но остановить его было невозможно, боль выплескивалась из него неудержимо.

– И тут он появляется – юный, глаза синие… Смотрит на тебя так, что у женщины сердце должно останавливаться. Я когда первый раз это увидел, мне жизнь стала не в радость! Подумал: ведь дороже этого и быть не может. Вот он смотрит, а у него в глазах одно стоит: ничего у меня нет, кроме любви к тебе, и ничего мне не надо. И между чувством и поступком – ни полшага. Ни звука, ни мелодии…

Митя обхватил голову руками и замолчал. Лера тоже молчала, потрясенная тем, что услышала.

Никогда такого не было с нею! Она хватала воздух ртом, не зная, что сказать сначала, что потом. Как сказать ему все сразу, без «сначала» и «потом», чтобы он сразу почувствовал все, что она хочет ему сказать!

– Митя, – сказала она, забыв обо всем, что хотела сказать секунду назад. – Посмотри ты на меня… Я же тебя люблю, я же не живу без тебя, разве ты не видишь?

Он медленно поднял голову, посмотрел на Леру тем долгим, бесконечным взглядом, которым наглядеться невозможно, сколько ни смотри.

Наконец губы его дрогнули, дрогнули прямые ресницы – и Митя прижался лбом к ее плечу.

Так они сидели и сидели рядом на корточках. Лера не видела Митиного лица, ее пальцы гладили то затылок его, то висок.

– Вам что, места другого нет? – вдруг услышала Лера и, вздрогнув от неожиданности, подняла глаза: перед нею стояла дворничиха в синем сатиновом халате и вязаной шапке. – Взрослые люди – уселись у помойки, как шпана какая, обымаются еще! Постыдились бы!

Оказывается, то, к чему они прислонились, сидя на корточках, было мусорным контейнером. И дворничиха теперь дергала его, осуждающе глядя на бесстыжую парочку.

Митя тоже взглянул на сердитую дворничиху, и Лера увидела, что жуткая белизна сходит с его лица и в глазах вспыхивают живые искорки.

– Виноваты! – воскликнул он со всей мыслимой серьезностью в голосе. – Виноваты, гражданочка, бес попутал!

– Бес… – проворчала дворничиха. – Никакого стыда не стало у людей, скоро посередь улицы разденутся да лягут голые!

Остановились они только в конце Камергерского, почти на углу Большой Дмитровки. Здесь, к счастью, было безлюдно.