- Не бойся, большого шрама не останется. На подбородке всегда крови много, а рассечение чепуховое. Это только кажется, что сильно разбила. Шов наложим, заживет – еще лучше будешь.

И в чем же она хороша, чтобы быть еще лучше? Но и в этом Аньес не стала удовлетворять своего любопытства. Думала лишь как бы не плакать, – глаза, хоть и закрытые, щипало. Да вибрировало что-то в области горла – так вибрировало, что игнорировать тяжело.

Когда с подбородком было покончено, он взялся осматривать ее, и она не сопротивлялась. Как была тряпичной куклой, так и оставалась ею. Но едва его пальцы неожиданно скользнули по ее животу – он ничего такого не делал, даже не ощупывал особенно – в ее мыслях как-то враз прояснилось, и она инстинктивно, как привыкла за столько времени, прикрылась руками, не пуская дальше.

- Какой срок? – деловито спросил врач. – Четыре месяца? Пять?

- Н-не знаю, - заикаясь, соврала она, заставив себя наконец раскрыть глаза и посмотреть на него. Молодой еще, но совсем не смущенный. Любопытный только.

- Я не бабий доктор, и лекции по репродукции меня не интересовали, - усмехнулся он. – И чего нам с тобой делать? Ты понимаешь, сколько нам пешком вниз спускаться, пока можно будет пересесть в транспорт?

- Понимаю.

- Ходишь-то как? Легко?

- Да. Я дойду. Я правда дойду.

- Вот и пускай баб на войну после этого, - хохотнул вконец развеселившийся врач, которому, похоже, все шуточки. – От мужика такого фокуса не дождешься, мужик исправно воюет.

- Столько людей из-за меня… - едва шевеля губами, прошептала Аньес.

- У них приказ. Чувствуешь себя как?

- Не знаю.

- Вот же черт… Не сиделось тебе дома.

Врач проворчал что-то еще и вышел из помещения. Потом вернулся с флягой питьевой воды.

- На вот… Запей.

Сунул ей какой-то порошок под нос, заставив его проглотить, потом поднес к губам горлышко фляжки. Холодная жидкость, проливаясь из уголков рта по щекам и шее, стала поперек горла, Аньес с некоторым усилием проталкивала ее в себя и мечтала о том, чтобы это все поскорее закончилось. Отключиться бы. И спать. Будто бы не спала целую вечность. Как долго ей вообще дадут тут лежать?

Что-то отчаянно жужжало в голове, не оставляло в покое, и она еще не могла вспомнить что именно. Лишь потом вспыхнуло: это ведь Анри здесь. Анри. Он выдернул ее из-под огня, он приволок ее сюда, он сказал ей о смерти Жиля. Человек, пришедший за ней в ад, прошедший его весь своими ногами, – ее Анри.

Его голос. Его слова. Его руки. Не ошиблась. Не могла ошибиться, в какую бы пропасть ни летела, в какой бы черноте ни оказалась. Пусть все остальное сон – Анри был настоящим.

Она резко вскинулась, поднимаясь, и быстро спросила:

- Где командир?

- Вызвал меня сюда и ушел. Ван Тай опять сбежал.

- Они отправились в погоню? – прохрипела Аньес. От движения подбородка казалось, что шов к чертям расходится, хотя это и не могло быть правдой.

- Нет. Но людей допросить надо, и тебя, кстати, тоже, дома́ обыскать, связаться с Тхайнгуеном и Ханоем. Собрать продовольствие на обратный путь, устроить ребят на ночлег. Разобраться с погибшими. Да мало ли дел? Ты полежи тут, мне надо раненых осмотреть. Тебя охраняют, не бойся.

- Я ничего не боюсь.

- Это-то и зря, - рассмеялся врач, взявшись за сумку. И тут ее как прострелило. Вот его пальцы обхватывают ремень. А вот уже этот самый ремень у него на плече, а сама Аньес спрашивает:

- Где вещи капрала Кольвена?

- Это которому половину шеи разворочало?

Аньес прижала ладонь к горлу. Во рту стало горько.

- Убитый... да, в шею...

- При нем, должно быть. Трупы к окраине поселка снесли, прикопать, вещи не трогали. Что при них было, все с ними и осталось.

- Мне нужен его вещмешок, - твердо попросила она, справляясь с ноющей болью в подбородке. Впрочем, сейчас ей уже казалось, что болит у нее почти все. Не бывает таких болей, но возбуждение, напряжение и пережитый ужас – все это вместе повергло ее в то состояние, в котором люди корчатся в болезненных судорогах. И душевные муки терзают тело. Ей даже дышать сейчас нечем было.

- Это еще зачем?  - ожидаемо удивился врач.

- Капрал Кольвен был моим другом... мы... вместе проходили подготовку в форте д'Иври, когда поступили на службу. У него семья осталась в Сен-Мор-де-Фоссе. Родители и сестра, кажется. Вероятнее всего, скоро я окажусь дома, мне хотелось бы передать им. Сделать хоть что-то для них.

- Да уж... дома... – прищелкнул языком солдат от медицины. – Надо сказать, тебя вообще туда погонят на веки вечные и больше никогда никуда не выпустят.

- Не вам решать, - огрызнулась она. А врач расплылся в широченной улыбке, обращенной к ней.

- Ты гляди-ка! Зубастая какая! – прогромыхал он. – Лежит, умирает тут, а командует! Ложись и отдыхай. А лучше поспи – из тебя крови, как из свиньи набежало, у тебя дите, тебе так нельзя. А вещи Кольвена я тебе позже принесу. Попрошу ребят отложить.

Улыбаться и благодарить сил у нее не осталось. Она лишь кивнула и, прикрыв глаза, рухнула назад на циновку.

Как ни странно, в дремоту Аньес впала сразу же, едва легла. Бороться с собой и собственным организмом ей не пришлось, но при этом сон ее был отнюдь не глубоким. Словно бы она не ушла под воду, на самое дно, а барахталась на поверхности у берега, где мелко-мелко, и пальцами ног упираешься в песок и камни. Иногда ее и вовсе выбрасывало, но странным образом о прибрежные скалы она не разбивалась, быть может, потому что и так была разбита в своей настоящей, реальной жизни, в которой мозаика не складывается в удивительную по красоте картину, а битыми осколками валяется по полу. Вот по ним и бредет всегда босиком. Будто бы нет выбора обуться.

Сквозь сон Аньес слышала, как кто-то входит в комнату и мерит шагами стены из угла в угол, должно быть, как и она, по стеклянным крошкам. И точно так же сквозь сон понимала, что этот кто-то исчезает, оставляя ее в одиночестве. Лишь тогда она переводила дыхание, сознавая, что ей до черта не хочется знать, что случится после того, как придется все же проснуться. Не потому что страшно, а потому что уже сейчас ей ясно и четко виделось – никогда больше не будет ничего хорошего. С ней – не будет.

Ей все же пришлось встать, когда солнце перекатилось на другую часть неба, и теперь заглядывало в окошко с противоположной стены, падая на лицо и мешая.

Она раскрыла глаза, собираясь перевернуться на другой бок, когда наткнулась на взгляд вьетнамочки, которая все эти недели здесь носила ей еду и всячески помогала в быту. Той, что пела свои песни, ткала за окном, а вечерами бегала целоваться с одним из бойцов Ван Тая. Сейчас она выглядела словно бы омертвевшей, с абсолютно пустым выражением лица, кривящимися губами, как если бы не контролировала собственную мимику, и у Аньес похолодело в груди от мысли, что могли здесь сделать французы за эти несколько часов.