— Из Долгих Криков, — сказала Алена.

Он растерялся:

— Да, конечно… — И открыл дверь в свою комнату. — Ну, проходите… Проходи… Дай я на тебя посмотрю…

Пока он смотрел на Алену, она огляделась. Комната Бочкарева оказалась абсолютно пустой, с пятнами на стенах и с лампочкой в патроне без люстры. Окно без шторы и занавески, вытертый дощатый пол, из мебели только голая раскладушка и тумбочка вместо столика. На подоконнике электроплитка, а на полу в углу — телефонный аппарат.

— Красивая, молодец! — сказал Бочкарев, глядя на дочь, и спохватился: — Извини, я тут без мебели. Дело в том… Понимаешь, я тут затеваю ремонт, мебель вывез… — И странным жестом стиснул левой рукой запястье своей правой руки. — Да ты просто красавица! А сколько тебе лет?

Алена посмотрела на него с укором, он сконфузился:

— Нет, ты не обижайся! Понимаешь, я с детства не в ладах с математикой. А последнее время… Даже не знаю, куда тебя посадить… Они отключили телефон… — Он суетливо поднял телефонную трубку. — Видишь, отключили. Я не могу дозвониться рабочим насчет ремонта… Слушай, ты такая взрослая! Неужели тебе уже?.. — Он почему-то суетливо забегал по комнате и правой рукой перехватил запястье левой руки. — Постой! Не говори! Я сам сосчитаю…

— Па… Отец, я по делу…

Он поспешно ответил:

— Да, конечно! Что я могу? Все, что скажешь…

— Твоя мать умерла.

Бочкарев замер.

— Что?

— Баба Фекла, твоя мама. Уже два месяца как…

Бочкарев отошел к окну, отвернулся от Алены, и вдруг его плечи дрогнули, и Алена поняла, что он плачет.

Она подошла к нему.

— Я… — заговорил он почти беззвучно, не вытирая накативших слез. — Я виноват перед ней… И перед тобой… И перед Стасом… Перед всеми вами… Я… Знаешь, детка, я, оказывается, тоже большевик… Я с ними боролся, да, с коммунистами, но как? Жертвуя вами… И что?.. Что мы отвоевали?.. Что мы отвоевали?.. Боже мой, мама! Прости меня…

Он вдруг стал как-то шамкать, и Алена ожесточилась.

— Отец, я по делу.

— Да. — Он стал поспешно вытирать слезы. — Я слушаю.

— От бабушки остался дом. Ты единственный наследник. Нужно оформить документы, перевести дом на тебя.

— Он мне не нужен, что ты! Пусть будет вам — тебе и Стасику.

— Потом ты отдашь его кому захочешь. Но сначала я должна в него попасть хоть на десять минут. То есть сначала нужно оформить твое наследство.

— Я не могу… Понимаешь, я не могу отсюда выйти… Я это… Я жду ремонтников… — Он схватил трубку, но тут же вспомнил: — Да, ведь телефон отключили! — Его левое плечо странно дернулось, но правой рукой он тут же стиснул его изо всех сил. — Нет. Я никуда не поеду. Я не могу. У меня тут дела.

— Ты можешь дать мне доверенность, я все сделаю сама.

— Доверенность? — переспросил он, странно дергаясь. — Да, это идея! Доверенность! Конечно… Но это… Это же нужно к нотариусу, а сейчас ломка… То есть я хочу сказать: сейчас происходит ломка общественного сознания, а мы не сознаем своей ответственности. Если я выйду в таком состоянии на улицу, это нас дискредитирует. Ведь мы победители! Понимаешь, мы победители, мы не можем так выглядеть!.. Нет, это недопустимо!.. Я не могу выставить тебя в таком свете! Ты — такая красивая, юная — впервые в жизни выйдешь с отцом на люди, а я… Нет, никогда! — Он лихорадочно стиснул себя за оба локтя. — Есть только один способ! Только один способ, понимаешь?

Алена, ничего не понимая, хлопала глазами. А он продолжал лихорадочно, возбужденно:

— Да! Очень простой способ! Улица 25-го Октября, прямо у метро «Площадь Дзержинского», у «Детского мира». Ты приносишь оттуда чек, и мы сразу идем к нотариусу, я подпишу любую доверенность. Сразу! Я обещаю!

— Какой чек? — очумела Алена. — Какая площадь Дзержинского? О чем ты?..

Но он словно обезумел:

— Только там! Только! Тут этого нигде нет! Только на 25-го Октября!

— Отец! Что ты несешь? Сейчас везде есть нотариусы, на каждом углу…

Он перехватил свои локти и стиснул их из последних сил так, что у него побелели пальца. А он закричал:

— При чем тут нотариусы! Чек мне нужен! Лекарство! У тебя найдется триста рублей? Я тебе отдам! Мне должны в «Мемориале», но я не могу туда дойти… — Он вдруг начал дрожать, перешел на шепот, и Алена увидела наконец, что у него нет половины зубов. А он все просил: — Помоги мне! Дочка! Пожалуйста, мне плохо!.. — Его лоб покрылся испариной, он утер его и тут же снова схватил себя за локти. — Нет! Извини! Я не имею права тебя просить… Но… улица 25-го Октября, прямо возле метро…

— В аптеке? Лекарство?

— Нет, не в аптеке. — Он закрыл глаза и застучал челюстями. — Воз-зле метро… Т-ты увидишь… Они тебя с-сами увидят. Скажешь «Чек», и все… А я… Мне н-нужно лечь…

И, как-то невероятно уменьшившись в росте, Бочкарев упал на раскладушку и задергался, словно эпилептик.

Алена смотрела на него в ужасе, с отвращением.

— Что с тобой?

— Нет! Нет! — вдруг закричал он, невменяемо дергаясь. — Я ничего не скажу!.. Убей меня, красная сволочь!.. Вы бесы, бесы! Вы все исчезнете, все!.. Да, вот мои зубы! Выбей еще! Тьфу на вас!.. Да здравствует свобода! Долой КГБ!.. Тамара, я люблю тебя! Прощай!.. Береги нашу дочь!..

Алена со слезами на глазах выбежала из квартиры и стремглав — вниз по лестнице… на улицу… голосуя машинам… Села в первую же тормознувшую «семерку» и погнала водителя:

— Быстрей!.. На Лубянку!.. К «Детскому миру»!.. Возле метро!.. Стойте тут!..

Но едва она собралась выйти из машины, как к ней тут же подскочил торговец наркотиками:

— Чек? Ампулу?

— Чек, — сказала Алена. — Быстрей!

— Триста.

Алена, не торгуясь, отдала триста рублей, получила крохотный пластиковый пакетик и сказала водителю:

— Назад! Пулей! Гони!

Когда она, задыхаясь от бега по лестнице, влетела с выпученными глазами в комнату отца, Бочкарев сидел в этой комнате в углу, на коленях, маленький, жалкий, с закрытыми глазами, и, раскачиваясь, бился о стены затылком и плечами.

— Папа! — крикнула она.

Бочкарев все так же, на коленях, заторопился к ней.

— Дай! Быстрей! Спасибо! — Он схватил чек. — Не смотри! Отвернись!

Алена отвернулась и стояла, прижавшись спиной к стене и закрыв глаза. Но слышала все — и нетерпеливую возню Бочкарева в тумбочке, и звон металлической кружки об электроплитку, и какое-то неясное сопение отца. Затем, после паузы, прозвучал его голос:

— Дочка, помоги мне…

Она открыла глаза.

Бочкарев стоял у подоконника, у электроплитки — без пиджака, в тельняшке-безрукавке, в его левой руке был шприц. Иглу этого шприца он вогнал себе в правую руку чуть повыше локтевого сгиба, и кровь текла по руке и капала с его локтя на пол.