— Что это значит? — спросила я. — Я думала, что римский диктатор назначается в чрезвычайных обстоятельствах и только на шесть месяцев.

Они пожали плечами.

— Цезарь создает новые обычаи, переписывая их для себя.

Римские чиновники оглянулись на мою свиту и в один голос спросили:

— Юный царь Птолемей?

Оказанное внимание заставило моего брата покраснеть от удовольствия.

— И?..

Они подались вперед, рассматривая Цезариона.

Ну вот, пришло и мое время.

— Это сын, которого подарил мне диктатор Цезарь.

Я подняла ребенка, чтобы им было хорошо видно.

Они, однако, воздержались от комментариев, ограничившись следующими словами:

— Для тебя и твоего сына предназначены царские носилки. Для остальных — лошади и повозки.

До места назначения мы добрались уже в темноте; она сгущалась, пока носилки несли вдоль берега Тибра к Риму. Некоторое время дорога шла вдоль каменной городской стены с укрепленными в гнездах факелами. Потом по скрипу кожаных ремней на носилках и углу их наклона я догадалась, что мы поднимаемся по склону холма.

По мере того как мы поднимались выше, моему взору открывался лежащий на противоположном берегу Рим. Он выглядел маленьким, его здания были темными, по большей части сложенными из кирпича. Не было ни светящегося белого мрамора, ни грандиозных строений, устремляющихся к небу. То и дело на глаза попадались здания, похожие на храмы, но полной уверенности на этот счет у меня не было.

Снаружи доносился шелест листвы; порой до меня долетал свежий ветерок. Убаюканный размеренным движением, Цезарион уснул у меня на руках и проснулся, только когда носилки поставили на землю.

— Мы прибыли, царица, — промолвил Бальб, самолично отдергивая занавески и подавая мне руку, чтобы помочь сойти.

Представшее передо мной внушительное строение утопало в зелени. На лужайках среди деревьев, кустов и цветников, насколько я могла видеть, во множестве красовались статуи и плескались фонтаны. Воздух был свеж, даже прохладен, но напоен легкими ароматами — видимо, здешние цветы обладали не столь сильными, но более тонкими запахами, чем у нас в Египте. Деревья приветствовали нас шепотом листьев.

Двери распахнулись, и навстречу мне высыпали слуги с факелами.

— Добро пожаловать! — хором возгласили они. — Добро пожаловать!

Ну что ж, моей латыни вполне хватило, чтобы их понять.

Я пошла за ними к дверям, по обе стороны от которых в нишах стояли статуи. За порогом я ступила на мозаичный пол. Дальше находилось большое открытое помещение, что-то вроде внутреннего двора, куда выходило множество дверей. Слуги направились к одной из них. Я последовала за ними вверх по лестнице, затем по коридору и наконец оказалась в просторной комнате с выложенным плиткой полом.

Даже в ночном полумраке я увидела, что стены здесь не белые, а темно-зеленые, разрисованные гирляндами.

— Это собственная спальня Цезаря. Теперь она твоя, — сказал слуга. — Он отдает ее тебе.

В центре комнаты стоял покрытый тяжелой красной скатертью стол, где меня ждал поднос с фруктами, хлебом и кувшином вина. С одной стороны располагалась большая кровать с резными деревянными ножками, на ней лежало покрывало из тонкой шерсти. Вокруг — низкие кушетки, столики, изысканные подставки для светильников и много статуй. Значит, мой подарок порадует Цезаря, однако станет лишь пополнением и без того богатой коллекции.

Слуги зажгли множество фитильных ламп, напольных и укрепленных на стенах. Комнату залил свет, но на меня навалилась такая усталость, что осталось лишь одно желание: погасить все светильники и лечь.

Сон сморил меня мгновенно. Я понятия не имела, долго ли проспала, тем более что после длительного плавания для меня было непривычно не чувствовать под собой качки. Обилие новых впечатлений тоже сыграло свою роль. Потом меня пробудил слабый свет лампы над моей головой. Кто-то стоял рядом с кроватью и наблюдал за мной.

Я испуганно вздрогнула и села. Прежде чем я успела это сделать, крепкая рука взяла меня за плечо, а затем и другая, поставив лампу. Меня обняли.

— Я здесь, моя самая дорогая, моя любимая, — прозвучал в темноте мягкий шепот Цезаря.

Это казалось продолжением сна, но такого голоса не было больше ни у кого в целом мире. Рядом с ним, счастливая, я забыла о его долгом молчании. Я забыла про Эвною (почему же я упоминаю ее сейчас?), забыла его безличные, властные, холодные письма. Забыла все и с радостным криком кинулась ему на шею.

— Прости меня, я не мог встретить тебя, не мог даже написать приватное письмо, ибо каждое написанное мною слово становится достоянием гласности. Но я очень рад твоему приезду. Я надеялся, что ты почувствуешь все то, о чем мне нельзя говорить открыто.

Он поцеловал меня, и это было так, будто мы с ним не расставались или разлучились лишь на миг. Правда, «миг» вместил в себя одержанные им победы, поражения недругов, гибель великого множества людей. И вот человек, совершивший все это, сидел в темноте на моей постели, пробравшись сюда тайком, как нетерпеливый любовник.

— Я уже все простила, любимый, — заверила я его.

Такие простые слова после столь долгой разлуки. Потом я протянула руку и коснулась его лица, вспомнив о том, кем он теперь стал для Рима. Я спросила:

— Мой диктатор, обязана ли я повиноваться всем твоим приказам?

— Это обязаны делать только граждане Рима, — ответил он. — Ты свободна от моей власти. Мы с тобой должны повиноваться лишь нашим желаниям.

Я подалась вперед и поцеловала его, припав к жестким узким губам; я так часто вспоминала их.

— Стало быть, когда царица Египта целует диктатора Рима, в этом нет политики?

— Нет. Что бы ни говорили мои противники, здесь действуют исключительно любовь и страсть. Это целиком мое личное дело.

— Одна любовь, никакой другой причины?

— Да, клянусь. Пригласив тебя в Рим, я дал своим врагам пищу для пересудов. У меня нет политической цели; мудрый политик никогда бы так не поступил. Твое появление возбудит зависть и развяжет языки записным ревнителям морали. — Он покачал головой. — Но мне все равно. Радость снова увидеть тебя с лихвой возмещает все потери.

Он поцеловал меня так страстно, что пропало желание продолжать разговор и сопротивляться ему. Он воспламенял во мне всепоглощающую страсть, отключавшую способность мыслить. Его гений всегда заставлял меня забыть о разуме, об осторожности и полностью отдаться его порывам.

Я пробежала пальцами по его плечам, ощущая под швом туники твердые мускулы. Он только что вернулся с войны, и солдатская жизнь выжгла из его тела все признаки расслабленности, превратив в такое же гладкое отточенное оружие, как меч легионера. В руках и плечах не ощущалось ничего похожего на нежность, зато нежны были его слова, а голос полон ласки.