До сих пор меня не беспокоил недостаток наличных, но, поскольку «Кук» не мог обеспечить нас чековыми книжками для счетов в Порт-Саиде, теперь я нашел способ заполучить немного сувениров. Квелч щедро принимал у нас долговые расписки, зная, что ему возместят все расходы, как только мы возвратимся в Каир. Несмотря на его предупреждения о «сохранении лица», я тем не менее решил отыскать относительно честного антиквара и, возможно, обменять некоторые из моих нефритовых и янтарных мундштуков на какие-нибудь безделушки. Я подозревал, что всегдашняя готовность Квелча открыть кредит была связана с тем, что он искал нашего расположения и хотел занять постоянное место в нашей компании. Таким образом, он больше всего старался понравиться мне. По-моему, он боялся, что его тайна станет известна всем, поэтому неизменно выражал желание помочь. Я думал о египетском ожерелье для своей малышки и изящной статуэтке Анубиса в обличье шакала. Квелч одобрил мой вкус, но скептически отнесся к возможности заполучить подлинную древность. Тем не менее новые гробницы искали постоянно — этим занимались те, кто негодовал по поводу империалистической монополии Египетского общества на предметы старины.

— Египет существует, потому что другие чтят его мертвецов, — вслух размышлял профессор. — И впрямь, египтяне чтут только смерть. Больше ничего святого у них нет. Все, что они могут продать, — это содержимое могил и его точные копии, которые они закапывают и держат под землей не менее года, чтобы вещи напоминали подлинные реликвии. Какое странное наследие, мистер Питерс! Неужели все древние империи придут к этому? И Россия с Великобританией тоже когда-нибудь не смогут предложить на продажу ничего, кроме своих кладбищ, статуй и музеев?

Тогда его замечания показались мне глупыми. Теперь слова Квелча подтверждает по крайней мере то, что большевики всячески поддерживают отдых по путевкам и автобусные экскурсии. А всякий раз, когда я выглядываю из окна и вижу, как легко центр Британской империи заполоняют крикливые безнадзорные арабы, распродающие поддельные образы своей уничтоженной славы, правота профессора становится очевидна.

Пятьдесят лет назад я ничем не отличался от прочих туристов. Я желал получить качественный сувенир на память о своем визите. Правда, в конечном счете лучшим сувениром стал бы, разумеется, сам фильм, но я хотел немного поторговаться. Я вспомнил, что в чемоданах у меня скопилось большое количество шелковых галстуков и носовых платков новейшего «джазового» стиля. Я возвратился на причал к западу от отеля, где был пришвартован «Нил Атари», чтобы найти в багаже подходящие для обмена галантерейные и курительные принадлежности. Потом я вернулся к горному карнизу и медленно углубился в базарные ряды у самых оснований древних колонн Карнака, где почти естественно вырастала из руин мечеть и камни этих руин использовались при ее строительстве. Смесь архитектуры и ландшафта, разноликая толпа, состоявшая из людей всех возможных профессий, на фоне почти четырех тысяч лет истории человечества — все это могло показаться символическим воплощением судьбы любой из империй, как намекал Квелч. Я испытывал странную радость, разглядывая храмы, где люди поклонялись живому Осирису, Амону, Сету и Изиде, преисполняясь слепой, абсолютной веры. Все прочие местные божества, герои, звери и великий Ра никогда не умирали под вечным солнцем Египта, истинным источником его славы.

Я смотрел на коптские церкви, сотворенные из руин храмов, первоначально посвященных Гору и Сехмет. Первые христиане полагали, что они ставят святую печать Бога на труды сатаны. Воинственные последователи Мохаммеда, которые потом заслонили эти здания покровами своей мрачной морали, стесывали знакомые знаки пола и изобилия до тех пор, пока они не стали по-настоящему непристойными. Я вдыхал запах пустыни, воды, пальм, специй, тканей и ароматной древесины; вдыхал и не столь приятные запахи человеческих тел и сточных вод. Я внезапно смотрел в зеленые или голубые глаза на лицах, которые могли бы принадлежать лоточникам, писцам или батракам одиннадцатой династии. Я впитывал в себя ощущения, вкусы и ароматы, мои глаза и уши вбирали многовековые сокровища столицы, бывшей центром самой могущественной империи древнего мира. Я делал это как желанный незнакомец, которому все вокруг улыбались, предлагая диковинные товары. Я погрузился в густую толпу, как мог бы погрузиться в легендарный бассейн времени. Это было, по крайней мере для меня, самым сладостным из искушений Луксора.

Проталкиваясь по узким рядам — среди киосков и болтливых продавцов, насмешливые темные глаза которых следили за мной с тщательным расчетом или с таким же откровенным любопытством, какое ощущалось под вуалями женщин, нависавших над балконами, что взгромождались на навесы под безумными углами и смыкались в арки над грязными улочками со старыми ящиками из-под кофе на неровных камнях, торчавших из грязи, словно зубы ведьмы, готовой вцепиться в копыто верблюда или ногу бегущего ребенка, — я тотчас растворился в этом мире. Я утратил чувство времени. Меня все больше зачаровывало — но не разнообразие товаров (за исключением местного съестного, сыпавшегося как будто из того же незаметного рога изобилия, что порождал бесконечные «предметы старины» и дурно отпечатанную порнографию), а спокойствие, с которым эти люди вели дела. Говорят, что арабу нечего тратить, кроме времени. Но яркая фраза едва ли могла описать, какую ценность эти люди придавали формальностям и удовольствиям беседы и торга. В одесской Слободке покупка, продажа и договор тоже становились важными ритуалами — это часто заменяло все прочие развлечения. Торг для жителей Луксора был, очевидно, гораздо значимее прибыли; несомненно, так же относились к делам и основатели города. Здесь высоко ценились некоторые театральные дарования — их поощряли и вознаграждали. Чем лучше торговец изображал бедность, отчаяние и недоумение при виде глупости покупателя — тем больше ему покровительствовали. Культура, которая строится на отказе от многих рядовых радостей, превратила в удовольствие — и даже в настоящее искусство — обычные явления повседневной жизни. Эстетику спора здесь демонстрируют в небольших кафе, где мужчины пьют чай или кофе или курят общий кальян (его предоставляют посетителям во всех заведениях). Они обсуждают повседневные происшествия — возможно, наблюдают за группой пьяных английских солдат, которые с криками пробиваются сквозь толпу, или обмениваются недоуменными замечаниями при виде туристических парочек, решивших окунуться в «обычную жизнь» и сделать несколько покупок в лавках и ларьках, владельцы которых заранее сговорились с проводниками путешественников. Встречаются здесь и более утонченные люди. Они носят светлые европейские костюмы и фески и читают «Иджипшн газетт» или «Ла ви паризьенн»[481], сидя на небольших стульях у входа в лавочки, заполненные превосходными вещами, — товары в них созданы умельцами, в чьих жилах течет кровь древних художников, и неотличимы от тех, которые изготавливали тысячи лет назад. На базаре выставляли на продажу и людей — попадались существа всех возрастов, привычные к любым оскорблениям. Рабство становится по-настоящему ужасным тогда, когда оно запрещено, когда изгнано из общества и сделалось позорным, преступным и тайным. Я много раз слышал, как мусульмане высказывали подобные мнения, но никак не мог с ними согласиться. В темных проулках базара люди шепотом обращаются ко мне, они понимают мои самые тайные желания. Они предлагают мне все, что запретно. Но я отмахиваюсь от них. Я говорю, что они предлагают мне болезнь и смерть. Они предлагают мне позор. Shuft, effendi. Shuft, shuft, effendi. Murhuuba, aiwa?[482] Они прикасались ко мне; они усмехались и причмокивали. Они негромко вздыхали, они подмигивали и заигрывали. Но я сказал, что пришел не за этим. La, la! U’al! Imshi! Imshi![483] Но они не отставали. Они думали, что одинокий европеец мог явиться сюда только в поисках сексуальных извращений. Их слова не особенно оскорбляли меня, но назойливость очень беспокоила. Пытаясь скрыться от накрашенного юноши, я оказался в небольшом тупике, который образовали стены трех высоких зданий, окруженные прилавками с рыбой. Навесы этих прилавков покрывала колыхавшаяся масса черных мух. Я повернулся, чтобы пробраться к выходу, расталкивая юношей и мальчиков, которые цеплялись за меня руками, впиваясь ногтями в мою плоть. Позади себя я разглядел высокого европейца в богатой джеллабе и кефте[484]; он как будто наблюдал за мной. На загорелом лице человека сияла улыбка — его явно забавляло мое затруднительное положение. Его белые зубы были такими же блестящими, как и глаза, и такими же знакомыми, как руки, которые он поднял, прикрывая лицо тканью, прежде чем развернуться. Я никак не мог оправиться от потрясения. Я видел, что мужчина устремился в самую гущу толпы. Не веря происходящему, словно больной, я стал орудовать локтями, не обращая внимания на визжащих мальчишек, которые все еще цеплялись за мою одежду.