Чем больше пили мои спутники, тем более темные и мрачные бары они выбирали. Думаю, они пытались разыскать какой-то особый бордель, но я не вполне понимал, чего именно они хотели. Они, однако, уверили меня, что граф Петров непременно окажется в подобном месте. Европейцам особенно нравились эти учреждения. Люди, по их словам, будут не так осторожны, если именно я спрошу, где находится такое заведение. Их самих могут просто принять за офицеров полиции. Но нужный бар разыскать никак не удавалось. Уже почти рассвело, когда я внезапно очнулся. Я проявил не только глупость, но и эгоизм, выкрикивая Колино имя по всему Луксору. Мои спутники уже почти не могли разговаривать связно; я понимал, что мы находимся где-то в предместьях города и отсюда не так уж трудно вернуться к горе и «Зимнему дворцу». В случае необходимости я мог остановить ближайшую коляску. Эти «конные такси», как я слышал, до сих пор занимают ключевое место в жизни египетских городов.

Улицы освещало только слабое жемчужное сияние приближавшегося рассвета, а населяли их в основном собаки и кошки, которые появлялись каждую ночь и на свой скотский лад подражали дневным повадкам людей. Я мог представить, как они препираются и меняются какими-то гнилыми отбросами, засиженными мухами объедками, подражая ритуалам, которые проделывали их хозяева, когда перепродавали разное барахло или каких-нибудь несчастных ослов, покрытых слоем грязи, чтобы спрятать болезнь. И все же эти ночные обитатели улиц были лучше воспитаны: никто из них не пытался преградить мне путь. Скоро я завидел впереди знакомый шпиль мечети. Судя по всему, я находился неподалеку от Луксорского храма; отсюда я мог легко добраться до отеля. Возможно, Коля скрывался в мусульманском облачении. Неужели мой друг так хорошо замаскировался, что смог по своей воле проникнуть в запретные убежища верующих? Меня клонило в сон, и зрение затуманивалось. Спиртное, выпитое в компании новых египетских друзей, все-таки подействовало.

Ноги мои слабели и двигались, не подчиняясь приказам мозга, но разум все еще оставался ясным, и я решительно направился к мечети; я даже перебрался через высокую стену, чтобы не обходить ее, рискуя потерять из виду единственный ориентир. Я легко перемахнул через преграду и оказался в залитом лунным светом мире, который мог изобразить какой-нибудь кубист. Когда рассвет стал бледно-голубым, я увидел, что эти безумные угловатые конструкции составлены из каменных блоков, которые сваливали здесь на протяжении долгого времени, разрушая здание в поисках строительных материалов, сокровищ или бессмертной славы. Спотыкаясь об огромные камни, я наконец заметил высокие колонны самого храма и ступил, как мне показалось, на твердую поверхность, но тотчас повалился вперед и с громким криком приземлился на обломок колонны, лежавший там, где его оставило время либо какие-то давние или недавние вандалы. Мой крик эхом разнесся по всему храму, превратившись в странную, почти сладостную мелодию, в которой сочетались невинность и скорбь — как будто ребенок оплакивал свою неизбежную смерть. Звук собственного голоса заставил меня содрогнуться от ужаса. Мое сердце забилось быстрее, паника усиливалась, и я поднялся на ноги и помчался вдоль длинного ряда темных сфинксов к воротам, через которые я перепрыгнул, пока сонный сторож кричал на меня на арабском. Над рекой зарозовел рассвет, и пальмы из черных стали темно-зелеными; отовсюду послышалось птичье пение. Вода делалась все светлее и ярче, птицы уже носились над ней в легком тумане, а белые паруса колыхались под слабым прохладным бризом. Лестница «Зимнего дворца» напоминала древние чудеса. Я услышал призыв муэдзина к первой молитве. Я знал слова наизусть. Allah akhbar, Allah akhbar. Ash’had an la ilah ilia ‘llah we‑Muhammad rasul Allah. Ash’had an la ilah ilia ‘llah we‑Muhammad rasul Allah. Hay’y ila s’salat hay’y ila l-felah. Hay’y ila s’salat hay’y ila l’felah. Es-salat kher min en-num. Es-salat kher min en-num. Allah akhbar. Allah akhbar. La ‘llah ilia ‘llah[486]. Молитва лучше, чем сон. Нет бога, кроме Бога. Возможно, первая из этих мыслей вызывала у меня протест, когда я вошел в отель — как раз вовремя, чтобы увидеть, как все мои коллеги, даже Эсме, собираются позавтракать. Вспомнив о своих профессиональных обязанностях, я успел вернуться на корабль, вымыться, переодеться, запастись наилучшим кокаином профессора Квелча, быстро возвратиться в отель и даже проглотить до отъезда чашку кофе и кусочек тоста — потом я со всеми поднялся на паром, который ждал нас у частного причала отеля.

Когда мы заняли места на верхней палубе, на полированных дубовых скамьях под тентом, Эсме уселась рядом, прильнув ко мне всем телом. Она в то утро вела себя особенно мило и старалась рассеять мое мрачное настроение — сделать это было трудно, поскольку я понял, что придется работать под жарким солнцем, не имея возможности отдохнуть.

— Надеюсь, ты не скучал по мне, любимый, — прошептала она.

Я чувствовал муки совести. Я заверил, что, разумеется, думал только о ней, но иногда долг важнее личных потребностей. Она на мгновение нахмурилась, потом пожала плечами и запела легкую песенку, которую выучила в Париже. Миссис Корнелиус, услышав это, отчего-то приподняла брови; она приветственно кивнула нам, когда направлялась в хвостовую часть судна, где, по ее словам, можно немного полежать и насладиться утренним солнцем, пока оно не стало по-настоящему жарким. Солнце в те дни считалось серьезной угрозой цвету лица. Лишь в последние годы, когда в ублюдочном Лос-Анджелесе появилось столько любительниц пляжного отдыха, загар стал признаком здоровья, богатства и сексуального опыта. Непонятно, зачем американцы избавились от мексиканцев: теперь они проводят досуг, пытаясь стать в точности такими же! Вот что я имею в виду, говоря, что стандарты понижаются во всех сферах человеческой жизни. Я помню те времена, когда Уоттс[487] был небольшой деревушкой, полной опрятных лужаек и цветов. Теперь это муравейник многоквартирных домов, где все свободное место заполнено не деревьями, а нелепыми скульптурами и повсюду скачут негры, балдея от героина и рок-н-ролла и исполняя первобытные ритуалы половой зрелости и мужественности, магии, охоты и мести. Трудно поверить, что это место могло так перемениться за двадцать пять лет! Я говорил с американцем, которого встретил на Портобелло-роуд. По его мнению, рабов не просто не следовало освобождать — они и не хотели свободы. Рабочие пчелы, как он сказал, умирают, если не могут работать. А негры сходят с ума… Тот человек, как мне кажется, в своей стране был знаменитым писателем и редактором. Он сказал, что приехал на съезд. Стоял 1965 год. Я не знаю, о каком съезде шла речь. Возможно, о Съезде нормальных людей! Это была бы оригинальная идея. Но мы знаем, что они до сих пор никак не повлияли на мир.

Казалось, Эсме тоже плохо провела ночь — наверное, она тосковала без меня. Я ее пожалел. Пока я легкомысленно занимался личными делами, она работала, чтобы помочь нашей компании. Неужели миссис Корнелиус не понимала, насколько наше благосостояние зависело от моей маленькой девочки? Я помню, что во время путешествия на пароме царило приподнятое настроение; наша группа хотела поскорее закончить работу и вернуться в Голливуд. Все говорили, что по горло сыты местным колоритом. У многих были приступы дизентерии. Профессор Квелч сухо шутил о «плавании через реку смерти», а Симэн, который лучше всех остальных изучил египтологию, осмотрелся и спросил, где «перевозчик, чье лицо обращено назад»[488]. Я полагаю, он имел в виду сэра Рэнальфа. Мы радостно высадились на берег и оседлали ослов, которые должны были отвезти нас в долину гробниц. Мы устроились на животных при помощи обходительных мальчиков и с удивлением обнаружили, что седла относительно удобны. Мы двинулись по длинной грунтовой дороге к низким холмам, к могильникам фараонов и их фаворитов. Становилось все теплее. Я обрадовался, что не забыл широкополую соломенную шляпу и темные очки. Не прошло и получаса, как над дорогой поднялись клубы пыли; они, словно туман, скрыли от нас далекие ряды туристов; мне захотелось снять пиджак — обернувшись, я увидел, что почти все сделали то же самое. Позади нас Нил превратился в серебряную ленту на фоне красно-коричневой глины, темно-желтых скал и мутно-зеленых деревьев, а Луксор стал призраком на далеком берегу — расстояние, как обычно, стерло разрушительные приметы времени. Моя девочка болтала с профессором Квелчем и, похоже, чувствовала себя совершенно непринужденно в дамском седле на животном, которое было чуть больше моего; миссис Корнелиус ехала рядом со мной, она казалась пушистым облаком в своем белом, отделанном кружевами одеянии, на плече у нее лежал зонтик, а ладонь в перчатке покоилась на луке седла. Она не могла скрыть свое дурное настроение, но каждый раз, когда животное подскакивало на неровных камнях, вскрикивала от удовольствия.