и невозможно от неё — такой —

на свете никому ничто дурное —

одно обетованное, родное.

Мне хорошо, я хорошо живу,

когда я вам пишу и письма рву.

Нет, «Магистраль» был далеко не единственной точкой пересечения молодых поэтов. Борис Камянов:

Всех нас, молодых, как магнитом тянуло в ЦДЛ — Центральный дом литераторов на улице Герцена. Каждый вечер там собирались завсегдатаи: кто побогаче — в ресторане с великолепной кухней, кто победнее — в одном из двух кафе, где были буфеты, торговавшие водкой, коньяком, пивом и холодными закусками. Писатели подсаживались за столики друг к другу и к редакторам издательств, у которых тоже был доступ в ЦДЛ, крепко пили и устраивали свои литературные дела. В Большом зале часто крутили фильмы, которые не показывали в кинотеатрах, в подвале была бильярдная, в вестибюле — книжный киоск, где можно было разжиться дефицитом. Попасть в этот рай земной начинающим писателям было ох как непросто: в дверях при входе стоял маленький щуплый еврей по прозвищу Крошка Цахес и требовал у каждого членский билет Союза писателей. Пройти нам удавалось только в том случае, когда нас проводили с собой счастливые обладатели заветных корочек.

Прервём Камянова. Московские литераторы прекрасно знали Бродского, Аркадия Семёновича, администратора ЦДЛ. Крохотного росточка, лыс и крайне подвижен, он поразительно активно работал в качестве цербера у входа в ЦДЛ, сновал по Пёстрому залу и Нижнему буфету, в ресторан почти не заглядывая, — там сидели солидные люди. Не пущал, отлавливал и выдворял. Голосок имел пронзительный — говорят, до того он пел в Ансамбле песни и пляски им. Александрова. Это был редчайший дискант. Один писатель беспрепятственно проходил в ЦДЛ исключительно потому, что Аркадий Семёнович когда-то принял его за личного водителя одного из секретарей Союза писателей СССР. Тот писатель был членом Союза писателей, но ему нравилось играть в ту игру: его уважали.

Олег Чухонцев рассказывал, что однажды они с Варламом Шаламовым устроили у входа продолжительную сцену Чичикова с Маниловым (только после вас), дабы тот, кто войдёт первым, принял на себя гостеприимство Бродского.

Молодые литераторы знали несколько потаённых проходов в храм литературы, а один молодой поэт использовал пожарную лестницу для проникновения на чердак, затем на колосники и вылетел — на сцену Большого зала во время какого-то пышного торжества — на лиане каната, крича по-тарзаньи.

Так входили в литературу. На страже стоял неусыпный Бродский. Его знали все. Я, увы, унизился до того, что преподнёс дисканту первую книжку — с почтительнейшей надписью. Последствий не помню. Кстати, когда Аркадия Семёновича провожали на пенсию, ему вручили специально отчеканенную медаль: «За оборону ЦДЛ».

Продолжим цитату из Камянова:

В середине шестидесятых в ЦДЛ была организована постоянно действовавшая Студия молодых писателей. Её организационные рамки часто менялись, занятия проходили не только на улице Герцена, но и в других местах, так что сегодня вспомнить всех руководителей семинаров и их подопечных совершенно невозможно. Прозаиков пестовал Юрий Трифонов, к нему ходили три моих близких друга — Игорь Городецкий, Андрей Пирлик и Филипп Берман, эмигрировавший в 1981 году в США и издавший там роман «Регистратор».

Поэтическими семинарами руководили Арсений Тарковский, Борис Слуцкий и другие признанные мастера. <...>.

Время от времени Союз писателей устраивал для молодых литераторов семинары в подмосковных домах отдыха, длившиеся несколько дней. На них я познакомился со многими талантливыми поэтами. Назову некоторых из них, хотя рискую пропустить кого-то достойного, за что нижайше прошу прощения. Прежде всего, это Александр Тихомиров, великолепный, ни на кого не похожий поэт, ставший одним из моих ближайших друзей. Выделялись на общем фоне Татьяна Бек, Евгений Блажеевский, Александр Зорин, Алексей Королев, Валерий Краско, Владимир Леванский, Надежда Мальцева, Лариса Миллер, Сергей Мнацаканян, Лариса Тараканова, Марина Тарасова, Александр Юдахин. Из переводчиков назову прежде всего Евгения Витковского, Григория Кружкова и Владимира Тихомирова. <...>

В 1973 году, написав поэму «Похмелье», я попросил у Бориса Абрамовича разрешение прочитать её на его семинаре.

— «Похмелье», говорите? — спросил он, внимательно глядя на меня. — Антисоветчина, конечно?

Я кивнул — а что мне оставалось делать...

— Не разрешаю! — отрезал он.

Казалось бы, в подпольно-подвально-барачном Лианозове работали люди, далёкие от его коммунистичности, между тем тот же Генрих Сапгир постоянно оставался в поле зрения Слуцкого и ещё в 1959 году показал ему подборку своих стихотворений, среди которых были такие вещи, как «Бабья деревня», «Любовь на кладбище», «Смерть дезертира», всего двенадцать названий, датированных от 1956 года до 1959-го, и на машинописи оставил дарственную надпись:

На добрую

память поэту

современности

Борису

Слуцкому

от автора, —

подписавшись в такой транскрипции: Генрих Сабгир.

Ленинградцу Давиду Шраеру он посоветовал взять поэтическое имя, близкое народу, — Давид Петров. Ему он, будучи молодожёном, сказал: «У поэта должна быть возлюбленная. Чтобы говорить каждое утро: “Ты самый талантливый на свете”. Тогда он будет жив, и ничего страшного».

Стихотворцам еврейского происхождения он постоянно советовал взять псевдоним. На этот счёт у него состоялся разговор с Б. Сарновым, который спросил, отчего же он не сделал этого?

— Мне поздно было менять моё литературное имя. Задолго до того как меня стали печатать, я был уже широко известен в узких кругах. Ну, а кроме того, Слуцкий — фамилия не еврейская. Были князья Слуцкие.

Это было почти идеей фикс. Александр Штейнберг услышал от Слуцкого:

«Кушнеру надо псевдоним — поэту с такой фамилией трудно прорваться в советскую печать. Был такой поэт Семён Корчик. Он взял монографический справочник русских дворянских фамилий и выбрал оттуда себе псевдоним — так появился поэт Семён Кирсанов». На мой рассказ об этой рекомендации Саша Кушнер отреагировал очень спокойно: «Но сам Слуцкий не стал брать псевдоним из этой книги — так что и я не буду!» Я доказывал Слуцкому, что Кушнер русский поэт с большим будущим. Он слушал не перебивая, а потом сказал удивительные слова, которые я хорошо запомнил: «Вы правы — Кушнер поэт очень высокой пробы. Но он не торопясь чеканит серебряный гривенник высочайшей чистоты. А Евгений Евтушенко за одну ночь рисует фальшивую банкноту ценой миллион, которая жить будет всего один день. Но ведь цена ей — миллион».

Впоследствии кто-то сочинил про Слуцкого такую эпиграмму: