В это же время — было очень холодно и ветрено — патруль французской высокогорной полиции из четырех человек продвигался по альпийскому глетчеру Боссон на Монблане, высоко в горах над зимним курортом Шамони. Снег слепил. Один из мужчин внезапно споткнулся, упал и выругался.

— Merde, alors![40]

— Что там? — спросил командир патруля.

— Что-то под снегом, Пьер. Я наступил и поскользнулся. Дерьмо! — снова выругался оступившийся, который был уже на ногах. — Мы слишком долго идем. Что бы это могло быть? Льдина, наверное. Жена приготовила праздничный обед — ее родственники приехали навестить нас.

— D’accord,[41] — сказал командир патруля. Они побрели дальше, один за другим. Предмет, о который споткнулся полицейский, остался лежать под снегом. Это был один из двух почтовых мешков из самолета, который 3 ноября 1950 года, следуя из Калькутты, врезался в Монблан на высоте 4700 метров над глетчером Боссон. Один из мешков, равно как и всех погибших пассажиров и экипаж, тогда нашли. Второй мешок найден не был. В нем находилось письмо почившей фройляйн Филине Демут, которое она написала 13 марта 1945 года, незадолго до своей смерти. Письмо было адресовано Роману Хаберланду. В своем послании Филине Демут, клянясь вечным блаженством, сообщала капеллану, что она оказалась свидетельницей того, как ее жилец Адриан Линдхаут, непосредственно перед началом самого тяжелого воздушного налета американцев на Вену во Второй мировой войне, убил человека.

— Итак, в чем дело? — спросил Адриан Линдхаут в середине июня 1967 года бывшего полицейского инспектора Вильяма Кларка, пухленького, с проворными глазами и при этом очень спокойными телодвижениями человека. Отправленный раньше срока на пенсию из-за травмы бедра, Кларк открыл сыскное бюро. Маленькое бюро находилось на Клэй-авеню, как раз напротив Вудлэнд-парка. В доме, где оно размещалось, была также практика адвокатов, нотариусов и врачей. В бюро Кларка было два помещения — приемная для клиентов и кабинет, где он работал. Мебель выглядела старой и неухоженной, обои на стенах отклеивались.

Зарабатывал Кларк хорошо и при желании мог бы привести свое бюро в порядок, но не делал этого.

— Мне нужна эта убогость, — сказал он разочарованному Линдхауту, когда тот пришел к нему в первый раз. — Обои, которые через несколько лет совсем отлетят, старые кресла, трещина в матовом стекле двери в приемную — и вид на парк.

— Но детский крик все время…

— …тоже мне нужен, — ответил Кларк. Ему было лет тридцать пять. С тех пор как Линдхаут нанял его, он был у Кларка три раза. Каждый раз он робко и смущенно прокрадывался в дом в надежде, что не встретит никого из знакомых, — так, как будто бы шел в бордель. Кроме того, он самому себе казался мерзавцем, когда объяснял Кларку, о чем хотел бы узнать.

— Нет причины делать такое лицо, — сказал тогда частный детектив. — Таких, как вы, много. Лучше ужасный конец — и так далее…

Во время второго визита, в конце мая, Кларк выглядел недовольным:

— Ваша жена делает это чертовски ловко. Во-первых, она уезжает из института, только когда абсолютно точно известно, что вы не можете прервать какую-то работу. Во-вторых, она ездит по городу как сумасшедшая, вдоль и поперек. Я скажу вам правду: каждый раз она отрывалась от меня. При том что я следовал за ней на двух разных машинах, чтобы она ничего не заметила.

— Ну, суть дела, собственно, не в этом, — раздраженно заметил Линдхаут.

После той безумной ночи Джорджия стала совсем тихой, рано укладывалась спать, выглядела все более угнетенной и подавленной. С Линдхаутом с тех пор она больше не спала. Всеми своими заботами он делился с Труус, хотя и понимал, что это было неправильно. На нее это производило сильное впечатление. Но она говорила: «Все выяснится, Адриан».

Не выяснилось. Кларк получал свои деньги по часам, а услуги его были недешевы. Линдхаут все больше нервничал. В лаборатории он не мог сосредоточиться, несправедливо кричал на Габриэле и путал подопытных животных.

Бернард Брэнксом, член палаты представителей, этот фанатик права, был душой всего дела. На протяжении нескольких лет он регулярно прилетал из Вашингтона, чтобы осведомиться о продвижении в работе Линдхаута. В общении с несчастным Линдхаутом он становился все более осмотрительным.

— Вы найдете средство, док, — сказал он однажды, — я знаю, вы найдете его!

Линдхаут работал с перегонной аппаратурой. Он молчал.

— Вы меня не слушаете! — посетовал Брэнксом, хрустя костяшками пальцев.

— Нет, я слушаю.

— Нет, не слушаете. У вас что-то произошло. Что? Выкладывайте!

— Нет, ничего, — солгал Линдхаут. — Только этот провал с АЛ 1051… он измотал меня больше, чем я мог предположить… — «Правда тебя совсем не касается», — подумал он и сказал: — Не волнуйтесь, мистер Брэнксом. Я продолжаю работать. Провалы существуют для того, чтобы их преодолевать…

— Это верный настрой, док! — Брэнксом хлопнул его по плечу. «Глупая фраза, глупый пес, — подумал Линдхаут. — Нет, не глупый пес! Ты абсолютно прав в своей наблюдательности. Мне смерть как плохо. Значит, это уже можно заметить по мне?»

Поэтому в конце июня он раздраженно сказал частному детективу Вильяму Кларку в его провонявшем бюро:

— Ну, суть дела, собственно, не в этом.

— А в чем? — спросил Кларк.

— В том, что вы следуете за моей женой на разных машинах, чтобы не бросаться в глаза, — и тем не менее все время теряете ее из поля зрения. По-видимому, она все-таки приметила вас, несмотря на вашу предосторожность. Или как раз поэтому! Ведь каждый раз за рулем сидел один и тот же человек — вы.

— Профессор, — с пафосом сказал Кларк, — я рассказал вам, как у меня обстояли дела на протяжении недель. Но я не рассказал, что произошло вчера.

— И что же произошло вчера? Не томите!

— Вчера вашей жене не удалось оторваться от меня. Теперь я знаю, куда она ездит, в какой дом она заходит. И я знаю, сколько она вчера там пробыла.

— Сколько?

— Два часа и одиннадцать минут, — сказал Вильям Кларк.

Линдхаут прикусил губу:

— Как называется эта улица?

— Гейтсхэд-драйв. Совсем на западе. Шикарная местность. Рядом с Вилей-парком. Роскошные дома. Чудесные старые деревья. В садах все цветет… — Кларк понял, что увлекся, взглянул на Линдхаута и коротко сказал: — Номер сорок семь. Но она припарковала машину на улице Чантилли-стрит и пошла пешком. Ни на ограде, ни на почтовом ящике нет никакой фамилии. Соседей вы запретили опрашивать, хотя я не понимаю почему.