Но хоть имя есть.

Тео… Тео-Теодор… любовничек, о существовании которого Джонни и не подозревал. Явно любовничек, и давний, близкий, с которым Синтия не один вечер провела, а может, и не вечер, может, конечно, они днем встречались.

Проклятие.

Порасспросить бы девицу. Нагло она действовала. Глупо неимоверно, но нагло… шантажировать полезла… идиотка! Вот чего не хватало ей для счастья-то? Машины той самой, которую Джонни отказался купить? Браслетика? Еще какой цацки. И главное, что поддался любовничек на шантаж.

Почему?

Не проще было ли послать дуру… и убрать дуру… зачем он девушку забрал?

…у дома стояла пара полицейских экипажей и карета госпиталя с пылающим сердцем на бортах. Надо же… в открытую… хотя… если подумать, то семейство нынешнее в должной степени благопристойно, чтобы позволить себе страховку при хорошем заведении.

Кохэн остановил машину, перекрывая карете выезд. А водителю, возмущенному этаким беспределом, сунул в нос бляху.

– Да вы все равно права не имеете! – Водитель был человеком.

Живым. Полным и раздраженным, он что-то говорил, плюясь слюной, размахивая руками, но Мэйнфорд не стал слушать. Водителя он допросит позже.

– Идем.

Джонни уже бежал к дому.

Тельма не спешила. Она озиралась и хмурилась, и вновь обнимала себя.

– Что?

– Здесь как-то… холодно.

– Осень.

А у нее и одежды нормальной нет. Вон, хрипнуть начала, того и гляди сляжет. А ведь осень – не самая поганая пора в Нью-Арке, зима, она куда хуже.

– Нет… это другой холод. Как будто… не знаю. Ощущение такое.

Она сама взяла его за руку, и было в этом жесте что-то доверчиво-детское. Захотелось обнять. Успокоить. И еще замотать голую эту шею шарфом. Клетчатым. Старым. Мэйнфорд его не первый год носил, и шарф давно уже утратил изначальную свою колючесть, сделался мягким, теплым.

Не позволит.

И так между ними слишком все непросто.

– Если ты устала…

– Нет. – Она мотнула головой. – Я с тобой… я… мне жаль, Мэйнфорд.

– Что?

– Ничего. Просто жаль, что так все складывается.

Вот и попробуй пойми, о чем она. Женщины. Что в ваших головах творится? Мэйнфорд лишь вздохнул и подтолкнул данную конкретную женщину к дому. Он понятия не имел, что ждет их за порогом, но там хотя бы теплее будет.

– …моя девочка! – высокий женский голос ударил по ушам. – Моя бедная девочка!

Запахи.

Духов. Цветов. Свежей выпечки.

Горничная в сером наряде застыла у стены, пытаясь с этой стеной слиться. И у нее почти получилось.

– Где все? – Мэйнфорд отметил себе, что горничную стоит допросить. Порой прислуга на удивление много знала о хозяевах.

– Там, – горничная указала на лестницу.

Надо же, мрамор. Или имитация его? Если так, то качественная. Дорогая. В этом доме все выглядело дорогим, от треклятой лестницы с низкими ступенями до стеновых панелей, не то дубовых, не то вишневых. Статуэтки на резных тумбах. Картины в рамах массивных, золоченых для большей солидности. Хрустальная люстра на десяток ламп.

– Это из-за тебя… моя бедная девочка… она никогда бы… я буду жаловаться! Я тебя… мы тебя уничтожим… Синтия!

Женщина была немолода.

Нет, не так. Когда-то, несомненно, она была и молода, и хороша собой, и о той поре помнила распрекрасно, и потому делала все, чтобы остановить время.

А состояние позволяло сделать многое.

Убрать морщины с лица. Замедлить процессы старения кожи, отчего у кожи этой появился характерный оттенок фарфора. Такой хорош для кукол, не для людей.

И само ее лицо гляделось кукольным.

Неподвижным.

Кажется, это делается специально, чтобы на восстановленной коже вновь не появлялись морщины.

Пухлые губы. Аккуратный нос. Идеальная линия подбородка.

– Кто вы такой?! – Женщина повернулась к Мэйнфорду и, окинув его полным ненависти взглядом, велела. – Вы из полиции? Арестуйте его! Этот человек убил мою дочь!

Странно. Губы шевелятся, но вяло. А на лице – ни тени эмоций, только выражение глаз выдает, что ей на самом деле больно.

– Разберемся.

– Это он! – Женщина вцепилась в руку Джонни. – Он ее довел! Я всегда говорила, что не нужно ей было связываться с оборванцем… нашел девочку из хорошей семьи!

Визгливый этот голос отдавался в затылке.

Девочка из хорошей семьи… ну да, хорошая семья – это всегда гарантия того, что никакая погань в ней не заведется. Только попробуй сказать, и визгу не оберешься. Впрочем, и так будет.

Вспомнит о знакомых.

Приятелях.

Сядет на телефон обзванивать всех, кто способен повлиять на полицию. Костьми ляжет, чтобы посадить Джонни, которого ненавидит вполне искренне. Ей просто нужен кто-то, кого можно обвинить и наказать. Ей думается, что тогда станет легче.

Не станет.

Но кто Мэйнфорда спрашивает? И он просто отодвинул даму, она же, ошарашенная этаким обращением, до сего дня, надо полагать, полицейские вели себя крайне вежливо, памятуя, с кем дело имеют, не нашлась, что сказать. Она открывала накрашенный рот и закрывала. И щеки ее белоснежно-фарфоровые надувались, грозя лопнуть. А меж бровей пролегла складка…

– Идем. – Мэйнфорд выдернул Джонни из цепких рук несостоявшейся тещи. На Тельму не обернулся, знал, пойдет следом.

– Да как вы…

– Вниз. Ждите.

Ему удалось захлопнуть дверь перед носом нервной дамочки. И лишь после этого Мэйнфорд позволил себе обернуться.

Комната.

Большая комната.

Розовая.

С круглой кроватью, над которой двускатной бархатной крышей навис балдахин. С пушистым ковром и полусотней мягких игрушек, по ковру разбросанных. С полочками и куколками на этих полочках. И кукол рассаживали, старательно подбирая друг к другу. Откуда взялось это ощущение?

Мэйнфорд повел плечами, пытаясь избавиться от него.

Комната гляделась искусственной. Не жилое помещение, а сцена для спектакля. Или кусок кукольного же дома, притаившегося в дальнем углу. Неудивительно, что невеста Джонни норовила сбежать отсюда. Кажется, ее мамаша пребывала в уверенности, что Синтии все еще десять.

Ну да, у молодых женщин взрослых дочерей не бывает.

Она лежала на кровати, раскинув руки, и гляделась еще одной куклой.

– К сожалению, Синтия была уже мертва. – Только когда этот человек подал голос, Мэйнфорд увидел его.