План мой был прост. Как только я пойму, что оказался в подходящих условиях, я сойду на берег, притворившись тяжелобольным, и останусь там.

Я примкнул к разношерстной группе сановников, готовившихся взойти на суда. В другое время общение с этими мнимыми рыцарями, честолюбивыми прелатами и прочей живностью из числа римских аристократов, искавших в Крестовом походе случай подновить семейные заслуги, свело бы меня с ума. И страхи, и амбиции этого сборища были мне одинаково чужды. Но я затесался в эту группу с намерением покинуть ее как можно скорее, и ничто не могло вывести меня из себя.

Единственный взволновавший меня эпизод, предшествовавший отъезду, касался Этьена. Мне трудно рассказывать об этом, боюсь, что кому-то это может показаться смешным, но этот молодой человек, который никогда не спал, накануне отъезда не проснулся. Я нашел его на рассвете лежащим в коридоре на пороге моей спальни. Он лежал на спине совершенно спокойно, с закрытыми глазами. Я остолбенел от изумления, увидев его спящим. В предыдущие дни он, как я заметил, сильно нервничал. В конце концов мне стало ясно, что он страшно боится нашего плавания. Может, этот страх и сразил его? Во всяком случае, я долго вглядывался в него, и у меня не осталось никаких сомнений. Он не спал; он был мертв.

Эта утрата меня искренне опечалила, я привязался к Этьену. Но я не увидел в этом дурного предзнаменования, как могло быть в первое время после моего побега. Впрочем, меня ободряла безопасность, которой я наслаждался в Риме. Бонавентура уже давно не обнаруживал поблизости от нас агентов, и я велел ему уменьшить охрану. Я не хотел, чтобы он сопровождал меня во время Крестового похода, в этом случае мне было бы значительно труднее вырваться на свободу. Я рассчитывал обойтись одним Этьеном. В итоге я отправился один.

Мне отвели место на судне. Нескончаемые церемонии, посвященные отбытию, проходили при гигантском стечении народа. В конце концов, главное было в следующем: о крестовом походе должны были раструбить по всей Европе. Празднества продолжались три полных дня. Сигналом к отплытию послужило благословение папы. Нашей галее не сразу удалось поднять паруса, ее пришлось тянуть вдоль набережной. Уже перевалило за полдень, когда мы наконец вышли в открытое море.

Флотилия обогнула Сицилию, потом взяла курс на Восток. Нашим маневрам недоставало точности, а из-за того, что не удавалось поймать нужный ветер, мы нередко отклонялись от курса. Но для людей, которые толком не ведали, куда направляются, это было не так уж важно…

Мы сделали остановку на Родосе. У меня сохранилось слишком много связей с госпитальерами, чтобы рассматривать этот остров как свое пристанище. Я вернулся на судно вместе с остальными. После Родоса армада взяла курс на север и достигла островов, окаймляющих земли Малой Азии. По большей части это мелкие островки, где мне было бы сложно затеряться. Наконец мы добрались до Хиоса, и я решил, что час пробил.

Я привел в действие свой план. Сперва я стал корчиться от боли, слег в постель, прекратил принимать пищу. Лекарей нетрудно обманывать, если пытаешься изобразить болезнь с той же силой, с какой она пытается одолеть тебя. Судовой лекарь вскоре начал весьма пессимистически оценивать мое состояние, а мне только того и надо было. Очень скоро он объявил, что я обречен, – это снимало с него ответственность за мое лечение. Все складывалось наилучшим образом. Мне удалось убедить командующего походом, что не стоит из-за меня откладывать отплытие. Моя жертва выглядела в этой авантюре как один из немногих моментов, могущих прославить экспедицию. Не стоило упускать такую возможность. Меня высадили на берег, заранее оплакивая, и организовали торжественное прощание, которое я описал в начале этих записок.

И всего несколько дней спустя, бродя по городу, я обнаружил агентов, посланных Кастеллани. Флотилия, возвращающаяся из тропических стран, порой привозит с собой чуму – так и мы прихватили с собой из Италии презренных негодяев, готовых меня уничтожить… Месть, которую я считал угасшей, в действительности тлела…

* * *

Ну вот.

Мне удалось все высказать, и это принесло невероятное облегчение. Вчера, закончив писать последние строки, я вышел на порог хижины. В тот момент я был один, Эльвира опять пошла в порт. Ветер, задувавший высоко в небесах, казалось, трепал за волосы облака; они стремительно проносились, заслоняя луну. Это и есть моя мечта о свободе: уподобиться этим тучам, что уносятся вдаль, не встречая препятствий.

Это довольно странно, но, взглянув на очевидные обстоятельства с другой стороны, я чувствую, что близок к достижению идеала. А между тем я живу уединененно в хижине из камней, сложенных всухую, среди диких зарослей ежевики, мне угрожают враги, они разыскивают меня по всему острову, с которого невозможно убежать. Откуда же взялось это на редкость сильное ощущение свободы? Ответ возник сам по себе, когда я поднялся с деревянной скамьи, чтобы вернуться к своим запискам. Свобода, которую я искал так далеко и безуспешно, открылась мне, когда я писал эти страницы. Жизнь, прожитая мною, сплошь состояла из усилий, принуждения, сражений, завоеваний. Жизнь, пережитая заново ради того, чтобы создать этот рассказ, обрела легкость мечты.

Я был творением. Я стал творцом.

* * *

Эльвира вернулась, когда стемнело. Я увидел ее издали, она поднималась по извилистой тропе, ведущей к нашей хижине. Она несла тяжелую корзину, и ей то и дело приходилось останавливаться. От усилий она вся взмокла и вытирала пот тыльной стороной ладони. Пока она поднималась, я подумал о своей привязанности к ней: несмотря на все мои меры предосторожности и изначальное недоверие, ее доброта, верность и нежность переплавили все это в истинную любовь. Мне не терпелось поскорее услышать, какие вести она принесла, но еще больше мне хотелось обнять ее. Я сбежал вниз, к ней навстречу, и, забрав у нее корзину, обвил рукой ее бедра. Мы дошли до вершины, молча, тяжело дыша, прижимаясь друг к другу. Мне показалось, что Эльвира, опираясь на мою руку, прижимает ее сильнее, чем обычно. Интуиция подсказывала мне, что это означает дурные вести.

Дойдя до дома, она направилась к бочке, куда по желобу стекала дождевая вода, чтобы умыться. Когда она вернулась, мне показалось, что она заодно смыла со своих щек соленые потеки пролитых слез. Мы уселись на скамью, прислонившись к каменной стене. Она тяжело вздохнула и дрожащим голосом поведала мне то, что узнала. Прибыл корабль из Генуи. Капитан на словах передал ей послание для меня. Кампофрегозо в результате нового политического переворота полностью утратил свое влияние в городе, в настоящий момент его бросили в тюрьму. Теперь делами заправлял молодой нотабль, проповедовавший сближение с Францией. Обо мне он знал лишь то, что я сбежал из тюрьмы, так что он будет счастлив передать меня Карлу Седьмому. Таким образом, нечего было рассчитывать на милость генуэзцев.

Я начал быстро прикидывать ситуацию. Король Арагона, родосские рыцари, даже султан… Я мысленно составлял список сильных мира сего, на чью помощь я еще мог рассчитывать. Будто догадавшись о ходе моих мыслей, Эльвира, покачав головой, посмотрела на меня. Она взяла меня за руку. Гора окружена, сказала она. Люди Кастеллани обнаружили нас. Они прибегли к помощи пастухов и охотников, подкупив их. Там, внизу, прячась за каменными глыбами, разбросанными, будто кости, по зеленому ковру, несколько десятков вооруженных людей готовятся к нападению. Ее они пропустили ко мне, но предупредили, чтобы она долго не задерживалась, иначе разделит мою участь.