Я встал, вглядываясь в даль. Вокруг все было тихо, но я не сомневался, что Эльвира сказала правду. Затаившись на этом скалистом выступе, мы выиграли немного времени, но теперь эта скала превратилась в смертоносную западню. Тропа, по которой пришла Эльвира, была единственной, что вела сюда. Скалы и непроходимые колючие заросли исключали бегство. Вырытый за домом погреб был сомнительным убежищем, которое сразу обнаружат при тщательном осмотре. Все было кончено.

* * *

Я прервался в последний раз, чтобы привести в порядок дела. Мы решили, что Эльвира отправится назад утром, как ей велели наемные убийцы. Сперва она в смертельной тревоге только стонала и ничего не хотела слышать, отказываясь покинуть меня. Я долго ласково ее успокаивал. Большую часть этой прекрасной ночи мы посвятили любви. Так редко в любви сознаешь, что переживаешь это в последний раз. Но тот, кто испытал с полной ясностью высший и последний момент страсти, знает, что это переживание, где неведомое завтра смешивается с силой разделенных мгновений, по красоте, страданию и наслаждению превосходит все. В корзине, которую Эльвира принесла с рынка, были свечи. Мы зажгли их все, чтобы осветить нашу хижину. Светлые огоньки отбросили золотистые блики на грубо тесанные балки из акации, неровности каменной кладки, деревянную мебель, отшлифованную мозолистыми руками пастухов. Мы пили из глиняного кувшина легкое вино и ели оливки. Эльвира пела глубоким, низким голосом, вслушиваясь в отзвуки округлых греческих слов, мы танцевали босые на глиняном полу, который был нежнее, чем навощенный паркет дворцов Турени. Поздно ночью Эльвира заснула в моих объятиях, и я уложил ее на кровать с натянутой веревочной сеткой. Потом вышел с подсвечником и, подложив доску, служившую мне подставкой, пока я писал свои воспоминания, составил несколько бумаг для Эльвиры. Это были рекомендательные письма к моим комиссионерам. Взяв те деньги, что еще у меня оставались, она сядет на любое судно и с помощью тех, кто остался мне верен, попробует добраться до Рима, Флоренции, а затем в Марсель. В послании к Гильому я распределил свое состояние: часть предназначалась моим детям, которые найдут ему применение, остальное – значительная сумма – Эльвире.

Я сложил все свои записи и сунул их в сумку, которую возьмет с собой Эльвира. Теперь я добавлю к ним и эти страницы. Луна скрылась. Эльвира уйдет на рассвете, уже совсем скоро. Наступающий день навеки распахнет для меня ночь. Я жду ее, не испытывая ни страха, ни желания.

Я могу умереть, ведь я жил. И я познал свободу.

Некоторые исторические персонажи были похоронены дважды; первый раз в могиле, под слоем земли; второй – под грузом их репутации. К этой второй категории можно отнести и Жака Кёра. Посвященных ему книг не счесть. Одни носят слишком общий характер, другие узкоспециальный[43]. Но все они сводят его к не слишком привлекательной роли торговца, монетчика или же ошибочно называют его великим финансистом, иначе говоря, министром финансов, коим он никогда не был. Во многих исторических исследованиях подробно рассказывается о его состоянии и деятельности. Но все эти инертные детали, бухгалтерские ведомости, описи имущества[44], составленные вместе, не могут воссоздать живого человека. В лучшем случае за ними встает не слишком рельефный силуэт этакого афериста, интригана, честолюбивого придворного, восхождение которого было слишком стремительным, человека, от которого берет начало длинная череда впавших в немилость фаворитов, таких, каким был позже суперинтендант Фуке при Людовике Четырнадцатом.

Дворец Жака Кёра в Бурже, с двумя столь различными фасадами, посещают как диковину, свидетельство поворотного момента истории, где Средневековье уступает место Ренессансу[45]. В общем, фиксируют лишь предшествовавший ему или последующий момент, и это разделение между прошлым и будущим довершает опустошение собственно реальности.

Почему у меня возникло желание заменить эти точные, но инертные образы романической реальностью, быть может менее обоснованной, но зато воссоздающей жизненный облик? Возможно, мне хотелось отдать долг. У этого дворца прошло мое детство. Я видел его в разное время года, в разную погоду, и порой зимними вечерами у меня возникало ощущение, что Жак Кёр все еще жив. Иногда я останавливался перед маленькой дверцей внизу, у выходящего на реку фасада, и, прикоснувшись к железной ручке, чувствовал тепло прикосновения владельца дворца.

Неподалеку от нашего дома находится дом, где родился Жак Кёр (во всяком случае, так считают). Какой контраст по сравнению с дворцом! Трудно отыскать лучшее свидетельство необычайной судьбы этого человека, чем сравнение этого скромного отправного пункта и места его триумфа. А между этими двумя точками – Восток, путешествие, порты Средиземноморья… В моем нелегком сером детстве именно дворец Кёра указывал мне путь, доказывавший силу мечты, существования иных краев, более изысканных, озаренных солнечным светом. Мне было необходимо воздать должное Жаку Кёру за то, что он сделал для меня. В какой-то момент у меня возник план вернуть его останки с острова Хиос, где он умер. Я заговорил об этом с другим почитателем Кёра Жаном-Франсуа Деньо, который был в восторге от этого проекта, как и от любого другого невероятного предприятия. Но вскоре нам пришлось столкнуться с фактами: нет доказательств того, что он был похоронен именно в Греции. Почтить Жака Кёра можно было только с помощью литературы.

Так постепенно я укрепился в намерении воздвигнуть для него романтическую гробницу. Я думал о римском императоре, герое романа «Воспоминания Адриана» Маргерит Юрсенар, и начал набрасывать заметки в том же ключе, не дерзая достичь высот ее дарования. Как обычно, я начал с того, что, читая и путешествуя, наугад собирал приметы его жизни, эмоции, набрасывал портреты – все, что могло бы помочь построить это здание[46].