Было ясно: пешим путем, без артиллерии (и желательно танков) Большой Тютерс не взять. На Лавенсари срочно перебросили с Ораниенбаумского плацдарма выделенные Ленфронтом автомашины, тягачи с орудиями и несколько танков. Лед — чем дальше на запад — становился все хуже. Докладывала разведка: толщина льда 65–70 сантиметров, лед игольчатый, пропитан водой, покрыт талым снегом на 30–40 сантиметров, встречаются выбоины и трещины. Машины до трех тонн пройти смогут, но тягачи с пушками и танки…

Пошли на риск. Вечером 13 апреля моторизованная колонна с морпехотой в кузовах машин, с танками и тягачами сползла на лед и направилась к Большому Тютерсу. Трещины и полыньи, широко залитые водой, очень замедляли движение. Каждая остановка головной машины — и вслед за ней всей колонны — грозила проломами. За четыре с половиной часа колонна отошла от Лавенсари всего на десять километров. С каждым часом трасса обнаруживала все большую непроходимость. В 2 часа ночи командование приняло решение повернуть колонну обратно.

Так и не удалось отбить у противника ни Большой Тютерс, ни Гогланд. 18 апреля военный совет флота отменил эту задачу.

Тем более важное значение в новой кампании приобретали острова Лавенсари и Сескар. Уж их-то укрепили как следует. Проволока в три кола опутала песчаные пляжи. Хорошо замаскированные в лесу батареи нацелились на море и небо. Летом на Лавенсари построили временный аэродром. Это было не просто на лесистом и скалистом, покрытом валунами островке. Днем и ночью, в три смены, валили деревья и корчевали пни. Под валуны подкапывались, рыли ямы, и древние, занесенные сюда доисторическими ледниками каменные глыбы скатывались в эти ямы, как в могилы. В середине острова возникла ровная площадка, ее выложили плитами, вырезанными из твердого лесного грунта.

Лавенсари стал важнейшим форпостом флота, маневренной базой для подводных лодок. Отсюда они начинали форсировать минные заграждения и пробиваться в открытое море — на морские коммуникации противника.

Капитан-лейтенант Федор Толоконников привел свою «щуку» в Кронштадт под утро. Ночь была белая, светлая, и немцы с Южного берега видели движение по Морскому каналу, дважды открывали огонь. Сопровождавшие «щуку» из Ленинграда катера закрывали ее клубами дыма. Кронштадтские батареи, поднаторевшие в контрбатарейной борьбе, быстро заставили немцев замолчать.

В восемь ноль-ноль Федор Толоконников был уже в штабе Главной базы. Уточнив все детали предстоящего похода, он спросил у оперативного дежурного, в Кронштадте ли сейчас тральщик «Гюйс».

— «Гюйс»? — Оперативный усмехнулся. — Так это и есть БТЩ-227, который проведет вас на Лавенсари. Само собой, он здесь.

— Ага, — сказал Федор Толоконников. — Где он стоит?

Стоял «Гюйс» в Средней гавани, отделенной от причалов подплава лишь бассейном Итальянского пруда. То есть почти рядом. И Федор Толоконников, взглянув на часы, скорым шагом пошел на Усть-Рогатку. Дел сегодня было сверх головы — приемка торпед, погрузка продовольствия, зарядка аккумуляторной батареи, со всеми этими делами прекрасно управятся помощник, минер и механик, а комиссар присмотрит опытным глазом. Ему, командиру, надо было со штурманом поработать — проложить на карте рекомендованный разведотделом курс через минные заграждения. Штурман на лодке новый, не внушающий доверия. Беспокоил Федора Толоконникова штурман…

Но надо же и брата повидать перед длительным походом.

Спустя десять минут он уже сидел в каюте командира «Гюйса». Козырев поставил перед гостем флягу и стаканы, велел вестовому вспороть банку американской тушенки (только-только начали выдавать плавсоставу союзнические консервы). Не повезло Федору Толоконникову: братец с самого ранья ушел на минно-торпедный склад.

— Да ты подожди немного, — сказал Козырев, — они с Галкиным быстро управятся, им нужно новый трал получить, на машине привезут.

И вот два капитан-лейтенанта сидят в командирской каюте. Козырев твердой рукой наливает в стаканы спирт.

— За встречу, — говорит он. — Мы же старые знакомые.

— Точно. — Федор Толоконников с прищуром посмотрел на него. — Мы с тобой давно знакомы, Козырев.

Хлебнули неразбавленного.

Вилками выложили из банки на тарелки тушенку.

— Ох и сильна закуска, — говорит Козырев, — серьезный возбуждает аппетит. Федор, не тебя ли мы будем выводить сегодня?

— Может, и меня.

— Что ж. Одну «щуку» уже провели, проведем и тебя. — Козырев снова берется за флягу. — Завидую вам, подводникам.

— Стоп. — Федор Толоконников прикрывает ладонью стакан. — Чего завидовать? Мы только разминаться начинаем, а вы плаваете уже второй месяц.

— Наше плавание недальнее — до Лавенсари и обратно. А вы — к германским берегам, а? — Козырев подмигивает Федору и залпом выпивает. — Давно командуешь лодкой?

— С февраля.

У Федора Толоконникова соломенные волосы стрижены в скобку, на лбу образуют прямую линию. Светло-желтые усы тоже ровно подстрижены над жесткой линией губ. Взгляд у него с прищуром, и выражение такое, будто ему известно нечто, сокрытое от других.

Но спирт размывает немногословность командира «щуки». С легкой усмешечкой он рассказывает, как принимал лодку — корпус, набитый разобранными механизмами. Личного состава было всего девятнадцать человек, из них шестеро — дистрофики. А ремонту — край непочатый. Ну, известно: глаза страшатся, а руки делают. Механик на лодке толковый, нашлись в команде бывшие слесаря. Флагмех со страшной силой выбивал в техотделе тыла нужные запчасти. И дело пошло. Вкалывали по восемнадцать часов в сутки. Да тут еще стали приходить к некоторым членам экипажа письма из местностей, откуда выбили немцев… Злость еще сил добавила…

Козырев знает, о чем речь. Владимир Толоконников, вскоре после возвращения с сухопутья, получил письмо из дому. Писала младшая сестра — она одна уцелела из большой семьи Толоконниковых. Писала, что немцы прошли через Медынь, не задерживаясь, а за передовыми частями прибыла комендатура — и тогда-то началось. Стали выискивать коммунистов, активистов, евреев. Шли повальные обыски, на площади перед райкомом поставили виселицу, закачались тела повешенных. Кто-то указал фашистам на Толоконниковых: вот они, большевики, отец — красный конник, мать в Совете работает, оба сына — командиры в красном флоте…

Владимир Семенович письмо не показал, только коротко и сухо сообщил, что немцы его семью уничтожили. Он, как и старший брат, был немногословен. Но Балыкин потребовал у него письмо: «Оно не только тебе писано, помощник, а всем нам. Это, пойми, документ эпохи. О зверствах фашистов все должны знать». И, созвав митинг, прочел экипажу письмо. Призвал к ответной ненависти. К мести. Снял с письма копию и отнес в многотиражку ОВРа, чтоб напечатали для общего сведения.

«Батю застрелили в постели, — писала сестра Толоконникову. — А его до этого как раз из ополчения привезли с двусторонним воспалением легких. Мама кричала, проклинала фашистов, прямо как помешанная, ее схватили и поволокли на площадь, там повесили. Катя бросилась маму защищать,