мною, и в словах его были и как будто благодарность, и завещание мне, ибо старик сказал, как он рад, что может наконец спокойно предаться смерти.

Чернила у меня кончаются, и я хочу, чтобы последними их каплями мое перо запечатлело исполненные здравого смысла последние слова старика Поплатятся, душа которого скоро вознесется на небо:

— Слушай-ка, в горах наших люди в чем счастье видели? Семья — отец, мать, дети, да еще старики родители, родня, и чтобы все здоровы были, понятно. Так-то! В семье чтобы был мир и лад, кровля над головой, очаг, трапеза, тепло чтоб в доме было и во всем порядок: в свое время работай, в свое время за еду садись, в свое время спать ложись и про посиделки не забывай, вот так-то! Да чтоб слово у тебя было крепкое, а совесть чистая. Вот и счастлив был человек, больше ничего и не требовал, пусть, мол, до лучшей-то жизни все так и остается, и уж трудов своих не жалел! Так-то! Но вот Дверь накинулся на наш малый край, страшный зверь, с когтями, с клыками острыми, с адским огнем, пышущей пастью. Враги всего нас лишили, все с лица земли стерли, отняли у нас все, что было для нас счастьем: застолье семейное, очаг, тепло очага, запах его, жилище и все добро; чистоту совести, потом крепость слова, потом семью, потом разрушили сами устои семейные. Все отняли. Но кое-что осталось, забыл я про то сказать, — памяти нет в старой башке! Все, говорю тебе, они отняли у нас, кроме нашей веры! И чем сильнее старались они изничтожить ее, тем больше она возрастала и крепла. Зверь все у нас отнял, что ему не очень-то и нужно было, но не мог взять то единственное, на что целился все злее да злее, потому как он тем временем окривел, одного ока лишился! Вот беда-то!

Бедное мое иссохшее перо, скажи еще читателю, который совсем не знал нашего старика Поплатятся, читателю, который родится в конце долгой цепи поколений, непременно родится, скажи ему:

«Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит…»

И напиши еще так: пусть знает он, что я напраслину возвел на весну нынешнюю, ибо она благоухает лучше, чем другие весны, и смело хозяйничает в моей Долине.

Скажи ему также, что каштаны выстояли…

Конец записям.

Эпилог

Наконец Людовик XIV отправил беднягу маршала де Монревеля в Бордо «играть в подкидные дурачки», призвал к себе прославленного маршала де Виллара, героя Зарейнской кампании, победителя турок и солдат Священной римской империи, и дал ему понять, что покончить с этим несчастным восстанием камизаров «важнее, чем выиграть четыре сражения».{115}

— Если вы, ваше величество, сие дозволите, я постараюсь покончить мягкостью с бедствиями, где суровость, во всем проявляемая, по-моему, не только бесполезна, но и противоречит здравому смыслу.

Прибыв на место 21 апреля 1704 года, новый командующий войсками в Лангедоке сам собирает сведения о положении дел, затем вступает в переговоры с наиболее блестящим вождем восставших Жаном Кавалье. Виллару приходилось на своем веку договариваться и с левантинцами, и с австрияками, он метил правильно: бывший подмастерье пекаря, ослепленный честью разговаривать на равной ноге с маршалом Франции, подписал 28 мая мирный договор, получив на словах амнистию для всех участников восстания, а самому ему был обещан чин полковника и командование полком камизаров, каковой будет зачислен на королевскую службу. Но, когда Кавалье скомандовал своим людям следовать за ним под королевские знамена, он услышал в ответ: «Ты уже не можешь отдавать нам приказаний! Мы тебя сделали своим генералом, а тебя разжаловали в полковники).

Послушайте, что говорит камизар Бонбону:

«Сразу позабыв, что он нами командовал и что мы повиновались ему почти как отцу нашему небесному, мы повернулись к нему спиной и, двинувшись под водительством Раванеля, вышли на дорогу к Севеннам, решив присоединиться к Роланду, и возглашали при том: «Слава мечу господню! Нантский эдикт или смерть!»{116}

* * *

Ролланд по-прежнему вел ожесточенную борьбу за свободу совести. В середине августа его сразила вражеская пуля, когда он ночью шел на свидание с женой, назначенное между Алесом и Сен-Шаптом. По приказу властей его тело набальзамировали и возили из деревни в деревню, укрепив над ним вывеску: «Вот труп знаменитого Роланда».

Тем временем Жана Кавалье выпроваживают в Версаль. Патент на чин полковника все не дают. Бывший генерал детей божьих понял наконец, что его надули, и бежал в Швейцарию.{117}

А Жуани все сражается. Он едва было не расстрелял некоего Понса, дерзнувшего явиться к нему с предложением заключить мир и получить за это чин полковника королевских войск (опять!) и вдобавок живого пастора на предмет произнесения проповедей перед гугенотами…

Первого октября женолакский гончар все-таки сдался и получил тогда красивый мундир, пенсию в триста ливров, патент на чин лейтенанта и подорожную в Испанию. Но у подножия Пиренеев он тайком повернул к своему родному Лозеру, был за то арестован и заключен в крепость города Монпелье, Там Жуани провел пять лет в оковах, а в 1710 году, в ночь с десятого па одиннадцатое октября, он вместе с Маршаном, начальником кавалерии Роланда, и двумя заключенными-уголовниками вырвался из тюрьмы, они разбили свои оковы, разобрали стену и, оказавшись в подвале губернатора, выломали дверь. Жуани спустился в крепостной ров по веревке, сплетенной им из простынь, и бежал…

Мессир де Бавиль вновь предложил ему прощение. Жуани удостоил занять должность в соляном акцизе города Агд. Он даже принял особо оговоренное условие: не приближаться к Лозеру. Но он не мог выдержать: в одно прекрасное весеннее утро 1711 года гончар из деревни Пло уходит в свои горы, укрывается в лесах, выше Женолака. Его снова схватили, а когда солдаты мессира де ля Вашера повели его в Монпелье, он за околицей родной деревни, проходя по мосту, вдруг вырвался из рук конвоиров и бросился в реку; две пули сразили его насмерть в ледяной бурлящей воде.

Гюк-Мазель из Сальзеда, пророк в отряде Жуани, в 1704 году отправился в Женеву обучаться наукам, но вскоре вернулся, нисколько не научившись там благоразумию, и продолжал бродить по Севеннам со своими пламенными проповедями. Женевский