8 мая у него был день рождения, перед этим мы отправились с ним на какую-то выставку в Пушкинский музей, и он сказал, что надо мне уходить из моей семьи и приходить к нему, вместе с сыном Севой. Я ответила, что сын должен школу закончить, подождем хотя бы до июля. Так и произошло.

Для меня уход к Юре был нелегким шагом, но почти безотчетно данное ему обещание смыло мою всегдашнюю неготовность к действиям. 29 июня 1989 года с небольшой сумкой (одежда, пара книг, какие-то научные записи) я перебралась в квартиру на Профсоюзной, оставив позади 18 лет брака, сына Севу, которому через несколько дней исполнялось 17, – и в полном непонимании, как все будет.

А дальше началась очень веселая жизнь, потому что сразу же, через несколько дней, Юра уехал в «Челюскинскую», я работала и страдала от того, что мой сын со мной не поехал и остался с отцом. Все обстояло драматично. А 14 июля мне позвонила другая Колина бабушка и сказала, что у Коли был какой-то школьный выезд на каникулах, он по дороге домой выставил ногу из вагона и сломал ее. Поэтому он сейчас лежит в больнице в городе Подольске и нужно срочно к нему ехать, а больше некому. Я собралась и поехала в больницу. Он лежал среди пятнадцати мужиков, веселый, грязный, с ногой на вытяжке. Это была моя вторая с ним встреча. В общем, было понятно, что в среднем возрасте сложно выстраивать новую систему отношений, и эта задача доставалась мне, раз так случилось. Колю выписали из больницы, какое-то время мы с ним вдвоем жили в Черемушках, потом кончились каникулы, Юра вернулся из Челюскинской, и Коля сказал: нет, я хочу к бабушке, потому что там школа рядом. У него это был последний год школы. Он доезжал в Черемушки на костылях на субботу и воскресенье, потом снова уезжал к бабушке. Примерно через полгода мой сын тоже перебрался к нам.

В чем нам с Юрием Николаевичем чрезвычайно повезло – мальчики нашли друг с другом общий язык. Хотя каждый из них по отдельности в разговорах со мной немножко иронизировал над другим. Но они договорились, как ни удивительно. И даже довольно часто выступали против нас единым фронтом.

Выстраивание той самой «новой системы отношений» касалось, разумеется, и взрослых членов семьи. По словам Ольги Арсеньевны, у Юрия Николаевича на первых порах возникали опасения, удастся ли создать такую конфигурацию, которая устраивала бы всех – и не в последнюю очередь его маму. Однако тревоги в этой части оказались напрасными. Скорее всего, процесс взаимного приятия был встречным. Максакова вспоминает:

Она с нашего первого знакомства удивительно мягко со мной общалась. Задним числом понимаю, что душа у нее тогда немного успокоилась. Конечно же, я относилась к ней с огромным пиететом. К тому же человек я миролюбивый, абсолютно не конфликтный.

Иногда мне удавалось гасить внутрисемейные вспышки, которые часто возникали по политическим поводам. Хотя они были едины в том плане, что Горбачев им всем нравился, а Ельцин категорически нет, но возникали схватки в связи с теми или иными историческими фактами. Анна Михайловна бывала совершенно непримирима, а у Юры имелись свои взгляды, свое знание. Схватки происходили нешуточные. Я порой недоумевала, но прятала свое недоумение и как-то слегка гасила эти споры.

Похоже, как раз миролюбие Ольги Арсеньевны (если даже не добавлять к нему психотерапевтические навыки) способствовало тому, что в итоге установился пусть и сложный, но устойчивый и приемлемый для всех баланс родственных отношений. В частности, не раз упоминаемая «другая Колина бабушка», как говорит Максакова, до самой смерти оставалась членом семьи:

Она приняла меня поначалу очень настороженно, опасаясь, как бы я не навредила ее единственному внуку. Но потом обошлось, подружились. Мы с Юрой бывали у нее на семейных приемах, меня погружали в атмосферу еще одной частной истории на фоне исторического процесса.

По мнению Ольги Максаковой, обретению общего равновесия способствовало еще и то, что они с новым мужем оба оказались при деле – каждый при своем. Что позволяло автоматически снимать с повестки отдельные раздражающие мелочи:

Юрий Николаевич был занят, он работал. В первые годы он ведь сам ездил в мастерскую и обратно – разве что я иногда его забирала по дороге домой. И в моей собственной работе был какой-то творческий полет.

Когда повествование начинает обретать очень уж благостные интонации, недоверчивый читатель вправе задаться вопросом: а что же именно нам недоговаривают? Сплошных идиллий не бывает, на всякую бочку меда найдутся свои вкусовые добавки. Да, разумеется, и в этом случае тоже, хотя Ольга Арсеньевна при описании событий склонна придерживаться философского настроя:

Мальчики. Это было необходимым испытанием, иначе бы наша жизнь слишком сильно косила под райскую (любовь, драйв в избранном деле). Я и сейчас содрогаюсь от забытого, почти ежедневного страха, чем завершится день. Подростки, каждый – единственный ребенок в семье с непростой прежней семейной жизнью – и безумные 1990‐е.

Тяжеловесный Сева с его культом силы, брутальностью, в 19 лет наконец-то пробился в медицинский институт, поработав санитаром в отделении искусственной почки, охранником у какого-то попсового певца, массажистом, – но уже на первом курсе заболел и ушел в «академку». Дальше с полубандитами создал сомнительную коммерцию, появились деньги, которые он спускал столь же успешно, что и Коля. Время от времени с каждым из них случалась очередная беда – травмы, задержания, реальная возможность сесть в тюрьму или погибнуть. Коля, как правило, выкручивался сам, а Севу каждый раз приходилось спасать.

Как и все родители, мы считали, что они должны получить образование, но только в 26 лет сначала Сева, а потом и Коля хоть как-то взялись за ум и начали регулярно, причем довольно успешно учиться. Сева плюнул на медицинский, в котором дотянул до третьего курса, и начал учиться психологии. Думаю, для Коли это стало примером, иначе невозможно объяснить, почему он пошел в институт физкультуры. Наши дети прошли по краю. Всякие ужасы с ними еще происходили, хотя несколько реже. Мы с Юрой по-прежнему оставались настороже и держали удар.

Пока же пресловутые 1990‐е были еще только на подходе, хотя и до их наступления нельзя было сказать, что вокруг царила безмятежность и сплошная «легкость бытия». Тем не менее, эти времена Ольга Арсеньевна вспоминает с явным душевным трепетом:

Атмосфера нашей тогдашней жизни была наполнена любовью и взаимным восхищением. В те дни, когда Юра