от фасада и вращала турбину, обеспечивающую Херонри электричеством. — И конечно же, — подмигнув, добавил дядя Леандер, — потому что здесь есть место для твоей лошади.

— Для моей лошади? — в замешательстве воскликнула я. — У меня же нет лошади, дядя Леандер.

— Нет? — тоже как бы в замешательстве переспросил он. — А я бы поклялся, что лошадь у тебя есть. Джексон, разве сюда не доставили недавно нового гунтера[19]?

— Да, по-моему, доставили, мистер Маккормик. Помнится, на недоуздке у него была бирка с именем… минутку… да, совершенно верно, там было написано «Мари-Бланш де Бротонн».

Сердце у меня так и подскочило, и я по-дурацки воскликнула: — Но это же я!

— Ладно, юная леди, — сказал дядя Леандер, — устраивайся в своей комнате, а потом мы сходим в конюшни, поищем этого коня.

Мистер Джексон остановил автомобиль перед домом, и горничная, крепкая немецкая девушка по имени Луиза, и дворецкий, мистер Гринстед, вышли из боковой двери помочь с багажом.

Я едва сдерживала нетерпение и, после того как мне показали мою комнату и отнесли туда багаж, попросила дядю Леандера пойти со мной в конюшню. Он привел меня к деннику, где стоял красивый гнедой жеребец, шкура которого так и блестела в косых золотистых лучах послеполуденного солнца. Хотя я почти все детство ездила верхом и в Ванве, и в Марзаке, собственного гунтера у меня никогда не было.

— Как его зовут, дядя Леандер? — спросила я.

— Хьюберт, — ответил он на английский манер. — А по-французски — Юбер.

Дядя Леандер говорит по-французски не очень хорошо, с забавным акцентом, и я хихикнула.

— Нелепое имя для коня!

— Ты можешь как угодно его переименовать, Мари-Бланш, — сказал дядя Леандер. — Хотя Святой Хьюберт, кстати, покровитель охотников.

— Нет, я не стану его переименовывать. Мне нравится, дядя Леандер. Хьюберт! — Я попыталась произнести имя по-английски, хотя французам всегда нелегко дается английское «х». В Хитфилде я проучилась почти целый семестр, но мой английский был пока весьма далек от идеала. Как часто говорит мамà, у меня маловато способностей. — Привет, Хьюберт! — Я погладила коня по носу. — Какое у тебя замечательное имя!

Остаток лета пролетел, как обычно, слишком быстро. Херонри оказался приятным местом, а дядя Леандер был к нам очень добр. Через неделю после свадьбы к нам присоединился Тото, и я радовалась, что младший братишка здесь, со мной. Почти каждый день я совершала на Хьюберте верховые прогулки, а дядя Леандер нанял для меня тренера по конкуру. Он говорит, скоро начнется сезон охоты, и, когда они с мамà вернутся из Америки, я смогу участвовать. Дядя Леандер лошадьми не интересуется и сам в лисьей охоте не участвует. Предпочитает спортивную стрельбу и рыбалку. Но мамà еще ребенком охотилась на лис и до сих пор любит скачки с преследованием. Иногда она выезжает на прогулку вместе со мной.

В конце августа мамà и дядя Леандер отправятся в Америку, и мне предстоит вернуться в Хитфилд раньше времени, ведь занятия начнутся только в сентябре. Тото на этой неделе возвращается в Ванве к папà и Наниссе. Мамà не отпускает меня с ним, потому что не доверяет папà, опасается, что он попробует удержать меня там, а они с дядей Леандером будут слишком далеко и не смогут ничего сделать. Поэтому я раньше времени вернусь в Хитфилд.

Минувшей весной мамà и дядя Леандер путешествовали, и я безвылазно сидела в Хитфилде. Вообще-то ученицы не остаются в школе на каникулах и по выходным, но мамà платит директрисе, миссис Бартон, чтобы та не возражала. Миссис Бартон напоминает очень дорогую няню, хотя мне няня уже не нужна. Но если хотите знать, совсем невесело быть единственной обитательницей интерната, слышать в пустых коридорах гулкое эхо своих шагов, питаться в одиночестве в огромной столовой — безвкусную английскую школьную еду подавал минимальный штат угрюмых кокни, в большинстве алкоголики, нанятые в местной социальной организации. Они вообще не любят здешних привилегированных учениц и, как я подозреваю, делают всякие гадости с нашей едой, а особенно, по-моему, не любят меня, потому что я не уезжаю на каникулы и выходные. Вряд ли миссис Бартон делится с ними деньгами за присмотр. Да и немногие учителя, остающиеся в кампусе, стараются избегать меня, поскольку на каникулах им меньше всего хочется видеть учениц, а тем паче проводить с ними время. И кто их осудит? Я тоже не желаю их видеть.

Мамà говорит, что я прохожу уродливый период созревания — у меня плохая кожа и вдобавок слишком большой бротонновский нос. Она надеется, что в этом году я буду учиться лучше, потому что и в Хитфилде оценки у меня пока отнюдь не блеск. Она говорит, для меня лучше всего приехать пораньше, ведь чем больше времени я проведу в школе, тем больше шансов, что я хоть чему-нибудь научусь. Она права, я неспособная. Но мамà считает, что если исправить мой нос, то в будущем я смогу сделать театральную карьеру, так как актрисам, по ее мнению, ум ни к чему. Им надо лишь быть хорошенькими и декламировать тексты, сочиненные другими. Мамà думает, что на это у меня способностей хватит, а мне такая профессия кажется просто замечательной. Мамà тоже всегда мечтала стать актрисой.

3

— Вы знаете, почему вы здесь, мадам Фергюс? — спрашивает доктор.

Я оглядываю незнакомое помещение. Явно не тюремная камера и не больничная палата. И определенно не психушка; я, судя по всему, не в смирительной рубашке. Комната даже довольно веселая, очень мило обставлена простой деревянной мебелью, на окне кипенно-белые кружевные занавески, оно прямо напротив моей кровати и смотрит на зелень деревьев. Но совершенно ясно, что это и не гостиничный номер. Доктор сидит в кресле у изголовья кровати, в изножье стоит молодая медсестра.

— Дайте догадаюсь, — отвечаю я. — Я пила.

— Верно, — говорит доктор. — Вы в Clinique de la Métairie[20], под Лозанной в Швейцарии. А я — доктор Шамо.

— Забавная фамилия, — замечаю я. — Какой сегодня день?

— Понедельник.

— А какое число?

— Пятое июля. Вы помните, какой год?

— Какой?

— Вы не помните, какой теперь год, мадам Фергюс? — спрашивает доктор.

— Просто проверяю. Мне снился Херонри, лето тридцать третьего. Во сне мне было двенадцать, скоро должно было исполниться тринадцать.

— Сейчас пятое июля тысяча девятьсот шестьдесят пятого года, — говорит доктор. — И вам, мадам, сорок пять лет.

— Я знаю.

— Вы помните, как сюда попали?

— Подскажите.

— Вас привез ваш деверь, из Чикаго. Брат вашего мужа, Джон Ферпос. Доставил на самолете.

— О да, теперь припоминаю. В