Детина в раздолбаных ботинках, джинсах и тельняшке врезался в толпу на остановке, расшвыривая людей, и вывалился прямо в промежуток между одной, подкатывающей, «Газелью» и второй, сдающей назад.

Перед водителем этой первой машины, молодым парнем, внезапно выросло безглазое, раскуроченное воплем лицо. Он в ужасе ударил по тормозам, но поздно: послышался их скрежет, потом странный хлопок, будто раздавили пакет с молоком, а на лобовик «Газели» изо рта мужика плеснул кровавый сгусток, заливший все стекло.

На остановке дико закричала женщина, потом еще кто-то. Люди шарахнулись в стороны.

Почти оторванная голова Левки-Смотрящего повисла на жилах переломанной шеи, между двумя маршрутками. Как у раздавленной куклы.

Они, конечно, разбирались. Через два часа после того, как хмурые дворники смыли с тротуара кровь, охлестывая его водой из шлангов. А крови было неправдоподобно много, почти черной, липкой, будто на остановке зарезали слона. После этого на вокзал приехал в сером «БМВ» цыганский «барон», а на самом деле — просто самый жестокий наркоман Сашок, провел «следствие», выбил зубы одной молодухе, рассек ножиком ухо еще одной, почти девочке, попинал ногами самую старую таджичку, но так ничего и не узнал. Да, были здесь двое пришлых, работали, но плохо работали — честно. Они сбили им всех клиентов, мерзавки, а куда делись — неизвестно. Вроде как одну прищучил этот парень, раздавленный машинами, но и то неизвестно. Черт его знает!

— А вообще, Сашок, — говорили они, — ничего мы не видели. Смирные мы люди, закон знаем…

Мирикла и Патрина были уже далеко. Они пробирались по путям сортировочной станции, увязая голыми ногами в угольной пыли и сдирая их о камни насыпи. И вот в этот момент прямо на них, из-под арки моста над грузовым проездом, выкатился автомобиль: это был не Сашок, нет, а двое его поручных, опоздавших к разборке на привокзальной площади.

— Эй! — рявкнул один, выходя из машины и наваливаясь на дверцу. — Вы че тут? Ну-ка стой, мля! Стоя-ать!

Он выхватил из-за ремня брюк длиннодулый спортивный «Марголин» и наставил на замерших цыганок.

— Сюда идите, базарить будем, — приказал бандит.

Мирикла и Патрина уже давно могли разговаривать глазами: легкое движение губ, и словесный код беззвучно передавался от одной к другой. И вот сейчас, в раскаленном воздухе, звенящем, как сто тысяч колоколов, Мирикла бросила взгляд на девочку. Взгляд короткий, ожегший, как ударом хлыста. Она передала губами одно: «ТАНЦУЙ!»

Как танцевать, Патрина не знала, но поняла, что надо повторять все движения за женщиной. А та подняла сильные руки вверх и закрутилась, притопывая, на одном месте, между двух ниток путей, под невидимую музыку.

Танцевать на острых камнях было больно — даже им. Но босые коричневые ступни Мириклы продолжали мелькать на рвущем кожу щебне. Жарило бешеное солнце, угольная пыль забивалась в легкие, воздух дрожал маревом, поднимаясь нагретым ковром от рельсов. Развевались юбки. Слышался глухой шорох щебня. Где-то далеко гудел состав и грохотал, помогая ритму танца: еще, еще… да-дан-да-да… да-дан-да-да… да-дан-да-да!

«Пляши, Патри! Не жалей своих крепких пяток! Царапины еще заживут, а сейчас ты спасешь жизнь! Пляши, родная!»

И больно ногам, и больно в груди, прокалываемой чем-то, как спицей, и глаза заливает пот со смуглого лба…

«Пляши! Крутись! Я тебе помогу! Я унесу нас обеих…»

Подельник бандита тем временем набивал в машине косяк. С утра его корежила ломка, и он не вытерпел. «Хрен с ним, — думал он, — Сашок оштрафует за то, что опять обкуренный, зато какой кайф». Пальцы не слушались, анаша сыпалась на колени. Наконец, второй бандит задымил самокрутку и вылез из «БМВ». Он уставился недоуменно на стоящего с пистолетом в руках товарища.

— Э, ты че, Колян? — выдавил он. — Ты че, екнулся? Ты кого гоняешь?!

Но тот и сам оторопело опускал ствол. Что за чертовщина! Только что тут были две цыганки в цветастых своих халатах и косынках. Он приказал им подойти, а они, дуры, давай выплясывать за рельсами, на горячем камне. И через миг превратились в расплывчатые пятна. Заслезились глаза, наверное, от угольной пыли. Он протер их тыльной стороной ладони. А когда протер… цыганок уже не было. Только расшвырянный их босыми пятками щебень да колышущееся марево на этом месте. Со стороны вокзала приближался товарняк.

Колян, оскалившись, вскинул «Марголин» снова и передернул затвор.

— Колян, епт, кончай! — Подельник перехватил ствол, направил вниз. — Тут менты кругом, с линейного отдела! Охренел, что ли, палить? Повяжут — пять сек. Поедем давай.

Сев за руль, он отпил воды из лежащей между сиденьями бутылки и, глядя на громыхающие мимо вагоны, которые уже скрыли от них то место, проворчал:

— Показалось тебе что-то, че ли?

— Цыганки были. Там.

— Какие, нах, цыганки? Я никого не видел.

— Были!!!

— Возьми косяк, докури. Ты перегрелся, Колян!

Напарник угрюмо молчал. «БМВ», подняв тучу угольной пыли, сорвался с места.

Там, за ниткой железной дороги, круто поворачивающей вправо от Оби и уходящей на Иркутск и Красноярск, есть чудесное место — Кудряшовский бор. Дремлют в сосновой неге роскошные особняки, спят бывшие «обкомовские» дачи. А Обь подступает к берегу и играет с ним, как ветер со шторой: то насыплет золотого, плотного и в то же время мелкого песочка, то загустит вязким глинистым илом, то покроет травой, наполовину погруженной в теплую воду. И никого, никого нет рядом на несколько километров: город недоеденным куском отодвинут вбок, со всей его суетой, стрельбой и разборками.

Мирикла и Патрина шли по полоске берега у самой воды. На них остались только короткие нижние юбки, остальное они несли в руках. Шли, погружая истерзанные ступни то в топкий, обволакивающий горящие пальцы ил, то в мохнатое, ласковое полотенце травы. Мирикла была бледна, но на щеках ее уже проступал прежний оттенок бронзы. Боль уходила.

— Он заживляет, — негромко проговорила Мирикла. — Когда у меня болели почки, я пришла сюда, разделась донага и легла в него. Я лежала два дня, Георгий только приносил мне попить. Все прошло. И у нас пройдет.

Патрина молча кивнула. Кроны деревьев, нависающих над водой, скрывали их. Это были старые осины. Их листики трепетали от стыда, переживая за тот далекий день, когда на осине повесился Иуда. Сквозь кроны деревьев угольками вспыхивало солнце.

— А ты научишь меня этому танцу? — вдруг спросила девочка.

— Конечно, Патри, научу. Это древнее искусство индийских танцоров. Вращающиеся Дервиши потом использовали его. Танцуя, вертясь, ты закручиваешь вокруг себя торсионный вихрь. И изменяешь пространство. Становишься невидимой для окружающих. Это не сказки, Патри. Способ быть невидимым для других есть, только немногие его знают! Я тебя научу.

Она остановилась. Булькая илом, подошла к девочке. Положила красивые худые руки на ее лоб. И ногти ее были уже без маникюра, и кожа не холеная, но серебро на ней сверкало по-прежнему чисто. Женщина погладила лоб Патрины.