Также я рассказал Джеку, что моя депрессия сопровождалась дикими забегами по кабакам и женщинам – в безумных усилиях избежать черной тоски. Я достиг дна в баре в Гомере (штат Нью-Йорк) после нескольких порций шотландского виски и особенно после крепкого (и, вероятно, с добавками) курева. Тем вечером играл оркестр, но я не мог разобрать ни слова, ни мелодии. Звуки, казалось, шли изнутри, воспринимаясь почти как жидкость, бурлящая в моей голове. Я был, по существу, парализован и понимал, что очень-очень пьян. Не осмеливался встать с места, понимая, что ни за что не смогу сохранить вертикальное положение. Наконец (и под ту же мелодию, пульсирующую в моем черепе) собрался с силами и добрался до своей машины. К тому времени уже немного протрезвел, чтобы ехать с крайней осторожностью, а дороги были достаточно пусты, чтобы уменьшить риск аварии. После ночи, наполненной рвотой, я проснулся с чувством вины от того, что мог убить кого-нибудь на дороге. Мои мысли были ясны, хотя голова болела жутко, и я повторил слова Джека: я не могу так больше жить.

В этом откровении была какая-то сила. Пару недель спустя я напился последний раз в жизни – на новогодней вечеринке, где познакомился с Марджи, которой суждено было стать моей женой и самой большой любовью в моей жизни. Через семь месяцев состоялась наша помолвка; в следующем году я примирился с серьезным сокращением доходов, чтобы посвятить себя работе, которой действительно хотел заниматься: психологическому консультированию студентов. Моя жизнь совершила поворот на 180 градусов от провалов, куда влекло меня пульсировавшее в голове отчаяние.

Джек слушал с увлеченным вниманием. Совсем недавно сидел понурившись, а теперь прямо смотрел мне в глаза. Он перебивал меня рассказами о своих загулах и неверности. Говорил о собственной депрессии, рожденной от неизбывного чувства вины за свой крах, от ощущения, что он никогда ничего не достигнет. На несколько минут границы размылись, и беседа потекла, как та музыка много лет назад. Не было ни психотерапевта, ни клиента. Лишь два человека, переживших похожую агонию, делились рассказами о своих битвах и полученных в них ранах.

Я разрушил заклятие.

– Послушайте, Джек, – сказал я. – Вам ведь наплевать на деньги и торговлю. Не в них причина вашей депрессии. Если бы дело было в деньгах, вы могли бы взять револьвер, прижать кое-кого и взять столько, сколько нужно. Но это ничего не доказало бы. Ведь вы хотели доказать, что родители были не правы, а вы хотели чего-то добиться. Вот что вы потеряли, а не просто деньги, которыми торговали.

Джек, казалось, глубоко погрузился в мысли. Чуть понизив голос, я предположил:

– Готов поспорить, что вы иногда слышите голоса у себя в голове, говорящие, что вы никогда ничего не добьетесь. – Джек кивнул. – И вас угнетает мысль, – добавил я мягко, – что они, возможно, правы.

Глаза Джека расширились от удивления, и он спросил:

– Откуда вы это знаете?

Я выдавил из себя тонкую улыбку:

– Меня эта мысль тоже угнетала.

Пересказ клиентам собственного тяжелого прошлого не относится к методам, описываемым в учебниках по психотерапии. Да и сам я не рекомендовал бы заниматься этим в большинстве профессиональных ситуаций. Однако демонстрация своего опыта неудачника вводит в процесс совершенно неожиданный элемент. Нередко люди очень охотно принимают такой вызов.

В течение нескольких лет я работал руководителем группы психотерапии в психиатрическом стационаре для взрослых. Такие отделения служат в больницах главным образом одной цели: уберечь людей от вреда. В нашу эру стремления к минимизации издержек пациентов госпитализируют, когда они представляют опасность для себя или окружающих или когда они настолько отрываются от реальности, что не могут должным образом позаботиться о себе.

Клиенты отделения были людьми, побитыми жизнью. Многие стали жертвами длительного физического, сексуального и эмоционального насилия. Другие давно страдали от депрессии, шизофрении и биполярного расстройства. Иногда было трудно разобрать, где «умственная болезнь», а где результат долгосрочного применения бесчисленных транквилизаторов. Пустые глаза, нетвердая походка и тихие нотки отчаяния – типичные признаки пожизненных эмоциональных трудностей и лечения химией.

Поддержание беседы на сеансах группы было нелегким предприятием. Боясь насмешки, уверенные, что их проблемы не могут представлять интереса для других, пациенты сидели, потупив глаза и ограничиваясь только ответами на прямые вопросы. Однако всего час спустя, сидя в комнате отдыха, они же вовлекали друг друга в оживленную беседу, нередко поверяя собеседникам свои сложные личные истории. Особенно неожиданно было видеть, как они справлялись с кризисами. Когда кто-то впадал в крайнюю депрессию и начинал подумывать о самоубийстве, даже самые необщительные люди спешили на помощь, предлагая дружбу и поддержку. В такие моменты было трудно поверить, что все они страдают хроническими психиатрическими расстройствами.

После одного особенно мучительного сеанса групповой психотерапии меня осенило: проблема состояла в том, что я был психотерапевтом. Если я помощник, то какая роль оставалась другим? Они могли только получать помощь. Однако, когда клиенты находились в комнате отдыха, среди них не было ни пациентов, ни психотерапевтов. Все помогали всем. И все были нужны. Роль пациента означала, что ты никому не нужен, бесполезен – кроме, конечно, контактов с другими пациентами.

На следующем сеансе я попробовал провести эксперимент. Тихим, мрачным голосом объяснил группе, что не смогу в тот день много с ними говорить. А потом обмолвился, что у моей дочери возникли существенные проблемы со здоровьем.

В комнате воцарилась полная тишина. Такого прежде никогда не случалось.

– Что произошло с вашей дочерью? – раздался нежный голос молодой женщины. Подвергавшаяся в детстве насилию, она относилась к немногословным участникам группы.

– У нее нашли опухоль рядом с мозгом, – объяснил я. – Потребуется серьезная операция. Я из-за этого немного не в себе. Говорят, что вероятность успеха операции высока.

– Я и не знал, что вы вообще можете волноваться, – заметил с удивлением длинноволосый молодой человек. Я был уверен, что под «вы» подразумевались все психотерапевты.

– Хотелось бы мне, чтобы это было так, – улыбнулся я. – Хотелось бы мне никогда не испытывать страха, тяги к самоубийству или депрессии.

Послышался тихий вздох.

– Вы думали о самоубийстве? – спросила одна из участниц в изумлении. Прозвучало это так, как если бы она спросила: «Вы были на Марсе?»

– Конечно, – ответил я с легким намеком на раздражение в голосе. – Что я, по-вашему, робот?

– Просто никто из вас никогда об этом не говорит, – объяснила первая женщина. – Вы знаете о нас все, а мы не знаем о вас ничего…

– Да, – вмешался сердитый молодой человек. – Как будто вы просто сидите там, смотрите и судите нас.