Волков: И с евреями.

Евтушенко: Меня обвинили в том, что я замалчиваю подвиг русского народа! Это я-то, который написал песню «Хотят ли русские войны?…»! А Вишневская пишет: «Евтушенко напечатал совершенно противоположный вариант первому варианту „Бабьего Яра“»… Что такое «противоположный „Бабьему Яру“» – это антисемитский вариант «Бабьего Яра»? Иначе как это можно понять? И это всё печатается, переводится на все языки, потому что это Вишневская…

Альберт Тодд написал об этом письмо в «The New York Times» – ответ на письмо Вишневской, Ростроповича и Максима Шостаковича. Ростропович, конечно, знал, что это неправда, но все равно они написали втроем – с единственной целью сорвать мои выступления, – что Евтушенко не тот, за кого себя выдает, что это автор другого «Бабьего Яра», в котором подлизался к партии из карьерных соображений… Мне настолько было противно! Ну жить невозможно просто! Но все-таки я не стал к ней обращаться. Женщина есть женщина. Ну что я буду… Мы так дружили с Ростроповичем по-человечески, и где бы ни встречались, нам всегда хорошо было вместе…

Ну, проходит какое-то время. Я думал, время, как говорят, лечит. Но не всё оно лечит, и не всех. Приближается мой юбилей – мне тогда семьдесят лет исполнялось. Я обращаюсь к Ростроповичу, я пишу: «Славочка, дорогой мой, я бы очень хотел, чтобы ты – у нас же вся жизнь друг с другом связана – продирижировал Тринадцатой симфонией и „Степаном Разиным“, если сможешь. И я к этому как-нибудь подстроюсь». Он сначала обрадовался моему письму, мы начали договариваться, он обещал со мной встретиться. А потом на него совершенно явно оказали давление. И он мне написал: «Дорогой Женя! Какое счастье, что мы с тобой наконец помирились. Но, к сожалению, я действительно на несколько лет вперед занят. У меня всё занято». Таким было второе его письмо. Я еще раз написал ему письмо, но он уже не ответил. Я понял, конечно, в чем тут дело. Но что делать… Надо нести свой крест. Не надо отвечать той же монетой. Я этого и не сделал.

Это, конечно, не такая болезненная история, как с Бродским, но все-таки тоже больно. Очень больно. Потому что речь идет о людях, с которыми тебя что-то соединяет – тем более такое большое, как музыка Шостаковича. Жалко, что так бывает. В который раз я прихожу к выводу, что очень часто мы бываем жестоки не потому, что жестоки, а понарошку. В который раз вспоминаются строчки Георгия Адамовича: «Всё – по случайности, всё – поневоле. Как чудно жить. Как плохо мы живем…»

Волков: Самым знаменитым актером Театра на Таганке, конечно, был Владимир Высоцкий. Как вы с ним познакомились?

Евтушенко: Я впервые его увидел в «Десяти днях, которые потрясли мир», потом в замечательном спектакле «Антимиры» по Вознесенскому, очень хорошо сделанном. Ребята показали, что они умеют лихо читать стихи! Но что меня потрясло в Высоцком… Слава богу, кто-то дал ему послушать запись Есенина, единственную сохранившуюся, – монолог Хлопуши из есенинского «Пугачева».

Волков: Это Есенин потрясающе читает!

Евтушенко: «Проведите, проведите меня к нему. / Я хочу видеть этого человека…» А сделал сцену удивительный художник Юра Васильев, большой мой друг. Васильев сделал сцену покатой, в цепях, впивающихся в тело. Володя был гениален просто в этой роли. Он и в Гамлете был хорош, по-своему, но сильнее всего в «Пугачеве», конечно, в роли Хлопуши. Он даже читал, я бы сказал, почти лучше, чем Есенин. Я когда впервые услышал есенинскую запись – я даже не поверил. Мне казалось, Есенин как-то выпевал…

Волков: Как поэт, а не как беглый каторжник…

Евтушенко: Да, а у Высоцкого было совсем другое. Мне казалось, так ранний Маяковский должен был читать.

А знаете, когда я делал передачу для телевидения… У меня же было сто восемь, по-моему, передач «Поэт в России больше, чем поэт». И когда я записывал этот отрывок из «Пугачева», я стоял на краю обрыва, я выбрал обрыв для фона. И вдруг, когда я читал «Проведите, проведите меня к нему. / Я хочу видеть этого человека» – глинистый обрыв пополз вниз… Меня еле успели схватить.

И там же еще одна вещь меня совершенно потрясла. Я написал об этом стихи, соединив впоследствии с тем, что произошло с подлодкой «Курск». Оказывается, по местному обычаю пуповину новорожденного зарывали в подполье. Чтобы она всегда тянула домой. И в подполье под домом Есенина, где он родился, есенинская пуповина зарыта до сих пор.

Но в «Гамлете» у Володи много чего было. «Гул затих. Я вышел на подмостки. / Прислонясь к дверному косяку, / Я ловлю в неясном отголоске…» Потрясающе, как это было найдено, соединено со стихами из «Живаго» и трагедией Шекспира в переводе Пастернака.

Волков: Расскажите про самого Высоцкого.

Евтушенко: Меня некоторые его поклонники не понимали. Я говорил про него и про Шукшина примерно одни и те же вещи. Я не считал и не считаю Высоцкого за такого огромного русского поэта. Я не считаю Высоцкого великим композитором, великим певцом и даже великим актером. Но я считаю его всем вместе – огромным явлением! Русским явлением, советским явлением, между прочим. Такой человек мог родиться только в Советском Союзе. И так же с Шукшиным. Я не думаю, что он великий прозаик, что он великий актер – отдельно. Всё это неразрывно! Образ, личность, понимаете? И это вовсе не в обиду сказано Высоцкому. И Окуджава тоже попадает сюда. У Окуджавы есть одно качество, про которое я не могу вам, как специалисту по Шостаковичу, не сказать: Дмитрий Дмитриевич говорил мне, что Окуджава по-своему гениален музыкально. «Евгений Саныч, я не обладаю этим, – сказал он. – Я не могу предсказать заранее, какая моя песня или какая моя мелодия запомнится, а Окуджава невероятным обладает чутьем. У него всё запоминается. Всё легко запеть, спеть».

Волков: Профессиональная оценка.

Евтушенко: Я Володю всегда любил, и слава богу, что мы сидели и спорили, и он очень хорошо обо мне отзывался. Вот в дневниках Шемякина сказано: «Был у меня Володя вчера, он сказал, что Женя – это наш Пушкин». Я, конечно, не заслуживаю такого, но я был тронут.

Волков: Давайте о Высоцком и Влади… Ведь вы, кажется, их познакомили?

Евтушенко: Я, как и все люди моего поколения, просто обожал фильм «Колдунья».

Волков: Даже прическа называлась «колдунья», и все называлось «колдунья».

Евтушенко: Когда Марина приехала[115], где-то я ее встретил. Она сказала: «Я очень хотела с вами познакомиться. Как можно приехать в Россию и не попытаться увидеть Евтушенко!» И мы с ней провели дня два-три, я бы сказал так.

Волков: Вы за ней ухаживали?

Евтушенко: Ну как вам сказать…

Волков: Немножко?

Евтушенко: Ну, у меня не было с ней такого романа. Она нравилась мне как женщина, короче говоря.