Кстати, я использовал его приглашение. Его не было: у него открыли острую форму туберкулеза, и он поплыл на яхте, лечиться морем. Меня встречала его девушка, с которой он к нам приезжал, и сказала, что будет моим шофером и что она – это как Жак. Тень Жака. Она оказалась очаровательным шофером. У нас с ней была совершенно невероятная история, когда мы познакомились с двумя женщинами, которые в ресторане сидели напротив нас. Знаете, кто это был? Коко Шанель и Мария Каллас! И мы продолжили с ними кутить, а утром ездили все вместе опохмеляться луковым супом. Вот какую сказку она мне устроила, хотя это и случайно получилось. А Жак в это время был далеко. Я, конечно, не мог и подозревать, что никогда уже больше его не увижу…

Так вот, когда он в Москве сказал, что кое-что для нас приберег, знаете, что он мне оставил? Это был, я очень хорошо помню, газетный тюк. Рубли. Он мог поменять их на франки, между прочим. Я потом спрашивал его с ребятами, почему не поменяли. Они сказали: нам предлагали, а мы решили: вот вы рассказывали нам о художниках ваших, о писательских вдовах. Пожалуйста, передайте деньги наиболее нуждающимся из них. Распорядитесь ими по вашему усмотрению. С одним условием: никто не должен знать, от кого эти деньги.

Волков: Очень благородно.

Евтушенко: Это не благотворительность, не жест напоказ. Сколько там было денег, я даже сейчас точно не помню, но это были большие деньги. И мы с Булатом поехали сначала к Юрию Васильеву, чью картину я Брелю подарил. Приехали мы – уже было за полночь, но Юра всегда ночью сидел, работал. И я ему говорю: «Тут один человек, пожелавший остаться неизвестным, просил тебе передать деньги. Ему очень понравилась твоя „Весна“, Юра, только прости меня, дорогой, что я подарил ему эту картину. Прости меня…» – «Кто этот человек? – это нищий художник меня спросил! – Я не возьму денег, если я его не знаю. И как ты мог подарить мою картину!» Короче говоря, я вынужден был сразу предать Жака Бреля, сказать, что деньги от него. Васильев видел его по телевидению, показывали кусочки какие-то, и ему Брель очень понравился. Тогда Юра сказал: «Хорошо, это был твой подарок, я тебя прощаю, но когда в следующий раз ты поедешь в Париж, вот тебе другая картина, которую ты ему передашь». – «У советских собственная гордость, – я ему, помню, процитировал, – на буржуев смотрим свысока. Но это же не буржуй, – я говорю, – такой же товарищ, как и ты». Потом мы поехали к Олегу Целкову. Мы Юре дали пять тысяч, это я помню. Олегу Целкову тоже привезли – не то шесть, не то десять тысяч… А Целков даже не спрашивал, от кого: «Всё нормально, всё проверено, да? Ну и ладно…» Только потом я ему рассказал, когда Жака уже не стало. Правильно я сделал?

Волков: Конечно.

Евтушенко: Послепоехали к вдовам, и они тоже приняли эти деньги. Для них это было в то время много. По-моему, вдовам тоже дали по десять тысяч, я уже не помню сейчас, могу сбиться. Остальные деньги пошли все художникам. В общем, мы на десять человек разделили, видимо, там было тысяч пятьдесят. Вот такая история. Такой был Жак Брель. И поэт хороший, и человек прекрасный. И условие было прекрасное: не говорить, от кого. Он сделал это не для того, чтобы где-то в газете написали. Просто сам вспомнил, как тоже плохо жил. Кстати говоря, Артур Миллер купил у Олега Целкова картину «Арбуз».

Волков: Да, я присутствовал, когда Миллеру эту картину вручали в Нью-Йорке. Очень трудно было тогда вывезти ее из Советского Союза.

Евтушенко: Вы знаете, сколько Миллер заплатил за нее? Семьсот долларов. А недавно последняя картинка Целкова на Сотбис продавалась за четыреста тысяч. Фунтов!

Волков: Ну, картины русских художников, о которых на Западе еще десять лет назад вообще не слышали, – таких как Айвазовский, или Верещагин, или Константин Маковский, – сейчас стоят по десять-пятнадцать миллионов долларов.

Евтушенко: Я никогда не забуду того, что произошло, когда я приехал к Олегу Целкову в мастерскую. Тут дело даже не только в деньгах. Я приехал к нему с Ренато Гуттузо, Артуром Миллером и Давидом Сикейросом. Ничего себе компания, правда?

Волков: Просто история искусства ХХ века в одной комнате.

Евтушенко: Так вот, вы представляете, что произошло с художниками этими двумя? Обоих художников можно любить или нет, но это профессионалы настоящие, Сикейрос и Гуттузо. Они спросили, чем это нарисовано. Чем! Сразу оба! А Целков сказал: «Да у меня всё точнехонько написано на обороте». Тогда они перевернули картины – все, которые у него висели, – и переписывали его данные в свои записные книжечки. Как ученики!

Волков: Настоящие профессионалы всегда учатся.

Евтушенко: Для Васильева и Целкова это были не только деньги. Для людей, которые были нищими, несмотря на собственную гордость и даже уверенность в себе, все равно это было важно.

Волков: Это был как бы знак одобрения.

Евтушенко: Конечно, конечно. А лучше всего высказался о Целкове Маркес, о картине Целкова «День рождения с Рембрандтом»[117]. Я спросил: «Кто здесь лучше?» – и Маркес… Вы знаете, как он высказался?

Волков: «Оба лучше».

Евтушенко: Да. Замечательно! Позже Маркес с Питером Устиновым были в гостях у Целкова в Париже. Я тоже был, ездил на пленум ЮНЕСКО, где мы все вместе выступали. Руководителем нашей делегации был Олесь Гончар – секретарь Союза писателей, лауреат Сталинской премии. И вдруг он мне говорит: «Слушай, ты в международных делах больше разбираешься, чем я. Вот тут мне написали якусь цидулю… Засунули у ЦК, позвали и дали, сказали, что это моя речь». А там такая дребедень была написана. Я говорю: «Олесь, зачем вам нужно, чтобы кто-то писал для вас? Почему сами не написали? Олесь, так нельзя. Серьезные люди приезжают». Там много было хороших писателей. Не всегда так бывает, но тогда собралось хорошо. Карл Саган[118] был, которого я очень любил, это мой друг американский. Он был у меня в гостях. Большая потеря. Один из лучших мыслителей Америки… Вы знаете Карла Сагана?

Волков: Да, конечно.

Евтушенко: Замечательный человек, дивный… Вот почему сейчас не встречается интеллигенция? Никаких нет больших представительных форумов… Я считаю, что время от времени должны выступать какие-то люди и что-то говорить важное. Может, кто-то услышит, задумается о чем-то…

Вот я был на нескольких выступлениях Артура Миллера – это же было просто потрясающе! И Эдгар Доктороу прекрасную речь тогда произнес… Я сам очень горжусь одним из своих выступлений. Это был съезд нейрохирургов всего мира! В Нью-Орлеане! И меня пригласили выступить с речью на открытии. Вы представляете, что значит сорок пять минут говорить перед людьми, которые по локоть в человеческих мозгах?!