Да, все это было так.

На куче грязной соломы, при слабом свете, падающем из-под потолка, сидели эти два человека и в последнюю минуту земного свидания говорили о том же, чем жили свою жизнь, — о науке.

Бродяга даже присвистнул от изумления.

Насколько он мог понять, Жюль Мартэн торопился передать Жану Лемерсье данные, добытые каким-то опытом, который он не успел довести до конца, арестованный в самой лаборатории. Жан Лемерсье уже не плакал: он жадно смотрел в рот Жюлю Мартэну и, видимо, старался не проронить ни одного слова, не забыть ни одной цифры. Лицо Жюля, правда, было так же мертвенно-бледно, как и прежде, и нос его казался восковым, но глаза смотрели остро и сознательно. В них уже не было того мертвого равнодушия, в котором он провел эти три дня, с которым присутствовал при трогательном прощании двух буржуа и проводил на смерть случайного товарища по несчастию, судорожно цеплявшегося за дверь, кусавшегося, визжавшего, поджимавшего ноги и, наконец, вынесенного на руках помощниками палача. Его лицо не дрогнуло даже тогда, когда замер последний предсмертный вопль, где за стеной прорычал тяжелый нож, скатившийся по желобам гильотины, и радостно заревела толпа. А теперь лицо это было неузнаваемо: непреоборимая воля горела в нем, а голос звучал с подъемом необычайным.

Бродяге стало досадно: человеку осталось жить всего несколько часов, а он толкует о какой-то науке!.. Конечно, он сам умрет молодцом, не хуже Жака Красной Куртки, и даже, наверное, скажет две-три остроты палачу, вызвав одобрительный хохот толпы, среди которой, надо полагать, будет много его товарищей и уличных подруг. Эти остроты долго потом будут повторяться в кабачках!.. Конечно, жизнь не стоит того, чтобы о ней жалеть, но какой смысл беспокоиться о какой-то там науке, с которой во всяком случае все счеты покончены?.. Черт возьми!.. Бродяга лег на солому и снова решительно отвернулся к стене. Ему хотелось выругаться, но почему-то он не сделал этого, а только постарался не слушать.

Быть может, он задремал или задумался, но громкий голос Жюля Мартэна опять привлек его внимание.

— Я остаюсь на той же точке зрения, дорогой учитель, — говорил он возбужденно, — я много думал об этом прошлую ночь… Помню, я случайно перерубил заступом ящерицу… Одна половина ее, с головой на двух ногах, умчалась так быстро, что я не мог найти ее, а другая еще около часа свивала и развивала хвост… Вы понимаете, как будут посрамлены все гипотезы аббата Френуа, если мы докажем, что человек подвержен тем же законам, что и простое животное!.. Я думаю, это удастся!.. Центр сознания, несомненно, лежит здесь, в мозгу, и пока кровь еще питает его, мысль не может прекратиться… Мы сделаем это, дорогой учитель!.. Мне легче будет умирать, когда я буду знать, что умер не: напрасно!.. Вы поможете мне!.. Значит, так… когда меня… поведут, постарайтесь стать сзади гильотины, там, куда падает голова… Поговорите с главным палачом: он занимается анатомией и любит науку… Для нее он постарается помочь вам исполнить все в точности, и вам не помешают в последнюю минуту. И вот, как только голова отделится от тела, схватите ее… даже, знаете, будет лучше, если вы будете держать ее за волосы, чтобы она не ударилась при падении… Это очень важно!

— Да, да… я понимаю… — пробормотал старичок.

Странный холодок пробежал по спине оборванца. Он быстро сел и дико уставился на ученых. Жюль обернулся на его движение, но только слегка скользнул взглядом по его лицу и опять обратился к Жану Лемерсье.

— Это очень, очень важно… Толчок может испортить весь опыт. Да… итак, когда моя голова останется у вас в руках, немедленно крикнете мое имя… Кричите как можно громче, потому что, возможно, что мне уже трудно будет слышать… Если я вас услышу…

Голос Жюля вдруг странно и страшно упал, и бродяга увидел, как задрожала и запрыгала его нижняя челюсть.

— Я… я забыл… дорогой мой, что мне уже будет нечем… руки…

Невыразимая тоска исказила его лицо.

— Ах, как все-таки это тяжело, дорогой учитель! — прошептал Жюль и закрыл лицо ладонями.

— Милый мой, сыночек мой, Жюль! — заплакал старичок, и руки его, дрожа, стали гладить по всклокоченной голове приговоренного к смерти.

И было так страшно нелепо, что только что они спокойно говорили о том, как эти руки будут держать за волосы эту самую, дорогую ему голову, когда она ляжет под нож гильотины.

И оборванец, глядя на старческие крючковатые пальцы, скользящие по волосам Жюля Мартэна, вдруг почувствовал, как внутри его подымается что-то отвратительное и ужасное. Ноги и руки его вдруг охватила противная слабость, в глазах потемнело, и невыносимая тошнота подступила к горлу. Это был ужас смерти, который внезапно стал понятен ему при виде крючковатых пальцев, которые завтра будут держать мертвую голову!..

Мертвую, мертвую!.. И его голова тоже будет мертвой!..

В паническом ужасе, в смертельной тоске, белый как мел, с выпученными остекленевшими глазами, чувствуя, что сходит с ума, бродяга вскочил на ноги, свистнул и захохотал, скверно и грубо ругаясь.

— Черт возьми! — закричал он, топоча ногами и размахивая судорожно сжатыми кулаками. — Эй, вы… заткните глотки!.. Мне некогда слушать ваши глупости!.. Я спать хочу!.. Довольно, черт вас побери, или я сам заткну ваши говорящие дырки!..

Он стоял над ними, весь дрожа, всклокоченный и страшный, со смертельным, беспомощным испугом в глазах, с черным ртом, открытым для безумного крика.

Жюль Мартэн поднял голову и посмотрел на него, не понимая. Жан же Лемерсье сказал кротко и внушительно:

— Мой друг, вы нам мешаете!.. Вы не понимаете, как это важно!

— Важно! — заорал оборванец в решительном исступлении. — Что вы мне там городите!.. А мне какое дело?.. Я не хочу слышать ваших мерзостей!.. Убирайся отсюда, старый хрыч!.. Безмозглый рваный башмак!.. Вон, говорю тебе, а то я…

— Но ведь наука… — пробормотал ошеломленный Жан Лемерсье.

— К черту твою дурацкую науку!.. Вон!..

Жан Лемерсье беспомощно и благоговейно поднял руки к небу, как бы говоря в ужасе:

"Он проклинает науку!.. Науку!.."

Жюль Мартэн повернул к оборванцу свое застывшее бледное лицо.

— Слушай, оставь нас в покое… Ведь мы тебя не трогаем?..

— Вы меня не трогаете?.. Да вы… вы…

Оборванец вдруг выпучил глаза, захрипел, схватился за волосы и ничком повалился в грязную солому, что-то бормоча и трясясь от безумных рыданий.

Сильный удар потряс дверь: блузник находил, что эти смертники слишком пользуются правом живых — шуметь и кричать.

Стало тихо.

Бродяга