Палач вторил ему жалобным стенанием,

Наконец Жан Лемерсье умолк и заплакал.

Палач виновато смотрел на него и, вытянувшись от горя, был еще больше похож на громадную засушенную моль. Внезапно какая-то мысль засияла в его маленьких глазках.

— Уважаемый профессор… а если я… если я откажусь? — нерешительно проговорил он.

Радость на мгновение осветила лицо Жана Лемерсье и сейчас же сменилась испугом.

— О, нет, нет!.. Тогда все пропало!.. Ради всего святого, не отказывайтесь!

Палач отступил в удивлении. Жан Лемерсье схватил его за руку.

— Подумайте, господин палач, если вы откажетесь, они найдут другого… они просто расстреляют его, наконец!.. О, нет!.. Именно вы!.. Именно вы!..

— Но я не понимаю тогда… — пробормотал палач.

Жан Лемерсье встал, и палачу показалось, что маленький ученый, едва доходивший ему до плеча, вырос на целую голову.

— Слушайте, господин палач, — торжественно сказал он, — вы один можете исполнить последнее желание несчастного Жюля Мартена, которое должно обогатить науку опытом беспримерной важности, сделать его имя бессмертным и, быть может, перевернуть вверх дном все наши представления о сущности жизни!.. Вы можете сделать, что смерть моего бедного Жюля не будет бессмысленной и бесплодной… Вы дадите ему сладкое утешение: в последнюю минуту знать, что он, так беззаветно и страстно преданный науке, даже и самой смертью своей послужит ее победоносному шествию вперед к истине!..

Глаза Жана Лемерсье фанатически сверкали под круглыми очками.

— Какое торжество!.. А они не считаются с тем, что убивают великого ученого, на которого наука возлагает свои лучшие надежды!.. А им нет дела до науки, когда задеты интересы их жалкой мещанской жизни!.. Они думают, что все должно быть принесено в жертву их убогой обывательной свободе!.. Они убивают великого ученого для того, чтобы сапожники, ткачи, аптекари и лавочники могли иметь погуще навар в супе!.. Но они могут убивать ученых, а наука бессмертна… Она будет светить в темных провалах вечности, когда даже от всей их жалкой Франции не останется горсточки пыли, по которой историки могли бы изучить их муравьиные перевороты и революции!.. И даже там, где, казалось бы, смерть торжествует, где падает голова даровитейшего из ученых, наука только сделает шаг вперед!.. И, умирая на эшафоте, Жюль Мартен больше сделает для человечества, чем все его палачи в самом торжестве своем!..

Палач опустил глаза.

Жан Лемерсье спохватился.

— Да, да… — забормотал он, — я не совсем удачно выразился… Конечно, вы…

Палач горько усмехнулся.

— Не отступайте, господин профессор!.. Да, я жалкий палач!.. Я убиваю!.. Это ремесло передал мне мой отец, который унаследовал его от деда!.. Мои руки в крови, но убиваю не я, господин профессор!.. О, не я!.. Убивают глупость и жестокость, с которыми не мне бороться. Они вложили топор в мои руки, и когда под моим ударом падает голова одного из них, я говорю в сердце своем: руби, палач!.. Руби, не жалей этих тупых, злых и завистливых животных!.. Они сами хотят этого!.. Они выше всех чтут тех, кто их бьет!.. Пусть же на своей шее они несут всю тяжесть своей тупости и дикости!.. Руби… ведь каждая отрубленная голова вопиет к Богу, и будет время, когда они наконец ужаснутся тому, что делают!.. Они ужаснутся, и тогда я выроню топор из усталых рук своих и подыму их к небу с горькой жалобой: Господи, посмотри, что сделали со мною!.. Мои руки в крови, я проклят людьми, я ужас и омерзение человеческого рода!.. Но кто сделал меня палачом?.. Для себя ли рубил и вешал я?.. И Господь простит меня!.. Он переложит страшный грех мой на них, злых и трусливых, которые даже не могли убить своей рукой и вложили топор в руки палача!.. Будет так!.. Но говорите, господин профессор, что я должен сделать?.. Я скромный палач, взявший на себя грех всего мира, впитавший всю ту кровь, которою надо было измазать лица и руки гордых благодетелей и защитников человечества и вождей!.. Но я, в одиночестве своей всеми проклятой души, всю жизнь мечтал о наступлении царства разума… Я не знаменитый ученый, как вы, господин профессор, я преклоняюсь перед вами, но и я упорно и кропотливо работал над тем же, над чем состарилась и ваша славная жизнь!.. Скажите, что я должен сделать, и я исполню все, во имя разума и науки, да будут благословенны эти святые слова!..

Жан Лемерсье с удивлением смотрел на старого палача.

Его сердце расширялось и дрожало. Да, вот оно, что сильнее смерти, сильнее всего!.. Неуклонно и неодолимо стремление к познанию в человеческой душе, ничто не остановит этого страшного движения, которое, как нож анатома, рано или поздно вскроет все тайны мира!.. В самых темных уголках, где, казалось бы, нет ничего, кроме мерзости и ужаса, теплится огонек, который полным пламенем горит в великих душах… Свет светит, тьме не объять его!..

И старый ученый пожал руку палачу.

Лампа горела тускло; две тени, черные и громадные, застыли на потолке и, казалось, внимательно слушали, как торопливым шепотом ученый старичок передавал палачу сущность задуманного опыта. И только по временам, когда благоговейно изумлялся палач мужеству и красоте подвига, одна из теней выпрямлялась и по всему потолку простирала длинные черные руки.

Было уже за полночь, когда палач с поклонами провожал Жана Лемерсье до дверей своего одинокого домика. Над Парижем стояла полная и светлая, как щит, луна. На противоположной стороне улицы дома были облиты кованым серебром и, завороженные лунным светом, загадочно молчаливые, таили за своими темными окнами тайны неведомых человеческих жизней.

— Итак, господин профессор, в тюрьме вы спросите главного палача. Помните, вы должны быть там к рассвету, — говорил палач, — а я отправлюсь сейчас же… надо все осмотреть и выправить нож… Я понимаю, что удар должен быть подобен молнии… чем чище, тем лучше!..

Жан Лемерсье, с ног до головы облитый лунным светом, отбрасывающим на белую мостовую его коротенькую смешную тень, дрожал всем телом. Возбуждение его иссякло, страх и тоска сжимали сердце. Временами ему уже казалось, что он совершает святотатство, в последние минуты жизни Жюля Мартэна думая не о нем, а о каком-то опыте… Наука меркла перед его глазами. Дух его падал.

— Разве… — пробормотал он, — разве… тоже тупится?..

— Что вы хотите, дорогой профессор!.. Ведь каждый день!.. — со страшной простотой, точно извиняясь, пожал плечами палач. — Ужасные времена!

Было еще рано, и низкие яркие лучи утреннего солнца слепили глаза, как звезды, сверкая на стеклах домов, блестя на черепицах крыш,