— Мадам Нажель?

Элиза встала.

— Да, месье.

Мужчина был мощного телосложения, воротничок рубашки впился ему в шею. Галстук съехал набок, на пиджаке не хватало двух пуговиц.

— Следуйте за мной, пожалуйста.

Элиза вошла в кабинет, большую часть которого занимал стол, заваленный папками. Они были везде: их стопки громоздились возле стены, за дверью, на полках. Она вдохнула запах выкуренного табака, заметила в пепельнице трубку. Чиновник жестом пригласил ее присесть напротив него и сам тяжело опустился на продавленный стул.

Усталым движением он взял в руку несколько листков, лежавших перед ним.

— Слушаю вас, мадам. Полагаю, вы приехали за своим братом. Нажель Венсан, так? Надеюсь, вы взяли с собой все необходимые документы?

Она не ответила, молча разглядывая карту России, занимавшую часть стены. Названия населенных пунктов были обведены красным: Ревель[89], Красногорск, Киев, Одесса… Лагеря для военнопленных, где еще содержались французы.

— Скоро конец года. — Он вздохнул. — А у меня только девятнадцать репатриированных, включая вашего брата, если, конечно, вы его опознаете. Признаюсь, порой это приводит в отчаяние. В прошлом году у меня их было семьдесят пять.

— Похоже, советские власти отправляют некоторых военнопленных на работы, — сказала Элиза, в то время как ее взгляд скользнул к восточной части карты, где была территория Сибири.

— Увы, мы делаем все, что можем, но наши возможности ограничены. На момент нашего с вами разговора у меня в списках числится восемнадцать тысяч человек, которые еще не вернулись, но ведь нельзя терять надежду, правда?

Он пожал плечами. Элиза подумала, что он говорит об этих солдатах, как о своих утерянных близких. Интересно, чем он занимался во время войны, был ли он военнопленным, депортированным, сотрудничавшим с врагом, пассивным гражданином, сопротивленцем? В послевоенной обстановке невозможно было не задаваться этим вопросом. Под грубой наружностью этого толстяка скрывалась натура сострадательная, и это ее заинтриговало.

— Знаете, то, что они рассказывают, — это просто ужасно, — произнес он, мрачно глядя на нее. — Я не знаю, в каком состоянии находится ваш брат, если это, конечно, он, поскольку я не думаю, что он имел при себе свой французский военный билет. В это трудно поверить, но кое-кому удавалось его сохранить, что оказалось очень полезным.

Он принялся рыться в бумагах, и Элиза уставилась на его пробор, более-менее ровный.

— Да, у него действительно не было билета. Судя по этой медицинской справке, он не разговаривает. Его опознал один из его товарищей. Это просто маленькое чудо, что ему удалось добраться сюда, — закончил он с блеском в глазах.

Элиза так сжала руки, что суставы пальцев побелели. Она ощущала, как громко бьется ее сердце, и опасалась, что он тоже это слышит.

— Я всегда верила в чудеса, месье.

— Вам повезло, мадам. Что касается меня, то я давно уже в них не верю. Надеюсь, что вы готовы к тому, с чем вам придется столкнуться. Средний вес военнопленных по возвращении составляет сорок два килограмма. Они страдают алиментарной дистрофией, дизентерией, иногда туберкулезом. У выживших медики находят нейровегетативные нарушения в восьмидесяти процентах случаев…

Элиза подняла руку в знак того, чтобы он замолчал, раздраженная его монотонным голосом статистика.

— Благодарю вас, месье. Я не нуждаюсь в перечислении физических страданий, которые перенес мой брат. Мне прекрасно известно, что военнопленные в Тамбове голодали и содержались в переполненных сырых бараках, наполовину зарытых в землю. Они были одеты в лохмотья, некоторых приговаривали к каторжным работам. Я видела этих несчастных, прибывших в Шалон. Я даже ухаживала за ними в качестве медсестры-волонтера. Но смею заверить вас, месье, что самым страшным их страданием, которое никто не хочет признавать в этой стране, является то, что им пришлось сражаться под чужим флагом, чтобы их близких не отправили в концлагерь. Потому что нет ничего более отвратительного, чем носить форму, чужеродную вашей стране, вашему сердцу, вашему нутру.

Элиза наклонилась вперед, преисполненная язвительности, дрожа с головы до ног. Нахмурив брови, чиновник смотрел на нее удивленно.

Что он мог знать, этот несчастный? Конечно, он по мере сил старался выполнять свою работу, но ей уже осточертели все эти дотошные бюрократы, политические деятели, пустые разговоры людей, уверенных в своей правоте. Она не хотела больше заполнять никаких анкет и документов, не желала слышать отговорок и уверток. Ей нужен был ее брат, тот, которого она держала на руках, когда он чуть не умер от лихорадки, маленький смеющийся мальчик, застенчивый мечтательный подросток, честный молодой человек, каким он был перед самой отправкой на фронт, словно война только и ждала этого момента, чтобы вырвать его из жизни и бросить в поля России, охваченной огнем, утопающей в крови.

Она выпрямила плечи.

— А сейчас мне пора идти опознавать этого солдата, месье, поэтому просмотрите бумаги, которые я вам привезла, подпишите их, поставьте необходимые печати и отпустите меня. Если это мой брат Венсан, я заберу его домой. Настал наш час. Мне кажется, мы и так слишком долго ждали этой минуты, вы не находите?

Медсестра шла перед ней по нескончаемому коридору, а Элиза не чуяла под собой ног. Глаза нестерпимо жгло. Ей казалось, что у нее под веками застряли песчинки. Она вдыхала острый запах хлорки, которым всегда пропитаны стены больниц.

Двери палат были открыты. Она видела часть кроватей, медкарты, прикрепленные к их спинкам, и от этого почти осязаемого страдания, висевшего в воздухе, у нее перехватывало дыхание. Она бросила взгляд за окно на деревья с голыми ветвями, чтобы убедиться, что жизнь идет своим чередом.

Элиза была уверена, что идет к Венсану, но при этом вместо радости испытывала лишь страх. Узнает ли он ее? Будет ли рад ей? Она пыталась молиться, но впервые в жизни молитвы не приносили облегчения. Слова были похожи на пустую шелуху и не имели никакого смысла. До сегодняшнего дня ее вера составляла основу всей ее жизни, но в одночасье, когда она больше всего нуждалась в ней, эта опора рухнула, оставив после себя только пыль.

Во что превратился Венсан после стольких лет заключения в советском лагере и мучительного возвращения на поезде, который вез его через Орел, Брянск, Варшаву, Франкфурт-на-Одере? Об этом сложном пути вполголоса говорили некоторые из выживших на собраниях ассоциации мальгрену. А вообще они на эту тему не любили говорить. Поскольку их ждали лишь оскорбления, они предпочитали замкнуться в себе. «В конце концов, разве они не воевали за фрицев?» — презрительно бросали им вслед. У большинства из них не было ни сил, ни желания оправдываться. Им выдали удостоверения ветеранов лишь спустя несколько месяцев. Подобно своим отцам, мобилизованным в немецкую армию во время Первой мировой войны, они чувствовали, что их страдания недооценивают, и Элиза боялась, что ее брат будет испытывать такое же свирепое отчаяние и жестокое одиночество.