Вдруг все голоса зазвучали одинаково.

Роберт Хольцапфель завалился направо, на холодную парящую землю.

Не сомневаюсь, он рассчитывал сию же минуту встретиться со мной.

Не случилось.

К несчастью для юного немца, я не забрал его в тот день. Я перешагнул через него с другими несчастными душами на руках и двинулся обратно к русским.

Туда-сюда — так я и бродил.

Разобранные люди.

Уверяю вас, далеко не лыжная прогулка.

Как сказал матери Михаэль, только через три очень долгих дня я пришел за солдатом, не доволокшим ноги из Сталинграда. Я пришел в полевой госпиталь, где меня заждались, и скривился от запаха.

Человек с забинтованной рукой обещал безмолвному солдату с ошеломленным лицом, что тот выживет.

— Тебя скоро отправят домой, — уверял первый.

Да уж, домой, подумал я. Навсегда.

— Я подожду, — продолжал тот, с рукой. — Я должен ехать в конце недели, но я подожду.

В середине братниной следующей фразы я забрал душу Роберта Хольцапфеля.

Обычно, когда я прихожу в дома, приходится стараться, видеть сквозь потолок, но в том здании мне повезло. Кусочек крыши уничтожили, и можно было смотреть прямо вверх. В метре от меня еще что-то говорил Михаэль Хольцапфель. Я старался не обращать на него внимания и глядел в дыру над собой. Небо там белое, но быстро пачкалось. Как всегда, оно превращалось в громадную холстину. Сквозь него сочилась кровь и заплатками возникали облака, грязные, как отпечатки ног в тающем снегу.

Ног? — спросите вы.

Да, интересно, чьих же.

На кухне фрау Хольцапфель Лизель читала. Страницы брели, никем не услышанные, и в моих глазах, когда русские пейзажи растворяются, снег не перестает падать с потолка.

Ложится на чайник, а также на стол. И на людях тоже снежные лоскуты — на головах, на плечах.

Брат ежится.

Женщина плачет.

А девочка продолжает читать, ведь именно затем она здесь, и хорошо быть хоть в чем-то полезным там, где случились снега Сталинграда.

Лизель Мемингер оставалось несколько недель до четырнадцати.

Папа все не возвращался.

Лизель провела еще три сеанса чтения опустошенной женщине. И много раз видела по ночам, как Роза сидит с аккордеоном и молится, упершись подбородком в мехи.

Вот теперь, решила девочка, пора. Раньше ее обычно утешали кражи, но сегодня будет возвращение.

Лизель полезла под кровать и вынула блюдо. Торопливо помыла его на кухне и выбралась из дому. Приятно было идти по городу. Воздух острый и плоский, как «варчен» кровожадной учительницы или монахини. Ее ботинки — единственный звук на Мюнхен-штрассе.

Когда она шла по мосту, за тучами уже закопошились слухи солнечного света.

У дома № 8 по Гранде-штрассе Лизель поднялась на крыльцо, положила блюдо и постучала, а когда дверь открылась, девочка была уже за углом. Она не оглядывалась, но знала, что, если оглянется, снова увидит у подножья крыльца брата — с полностью зажившим коленом. И даже расслышит голос.

— Вот так-то лучше, Лизель.

С великой грустью Лизель поняла, что брату всегда будет шесть, — но, подумав так, она изо всех сил постаралась улыбнуться.

Она задержалась у Ампера, на мосту, где, бывало, стоял, свесившись, Папа.

Все улыбалась и улыбалась, а когда изнутри все вышло, Лизель двинулась домой, и брат больше не забирался в ее сны. Она еще будет скучать по нему по-разному, но никогда не сможет заскучать по мертвым глазам, глядящим в пол вагона или кашлю, который убивает.

В ту ночь книжная воришка лежала в постели, и мальчик появился перед тем, как она закроет глаза. Он был одним из множества действующих лиц, ведь в этой комнате ее всегда посещали. Входил Папа и называл ее наполовину женщиной. Макс писал в углу «Отрясательницу слов». У дверей стоял голый Руди. Бывало, и мать появлялась на прикроватном перроне. И где-то далеко в комнате, что растянулась как мост к безымянному городку, играл в кладбищенском снегу ее брат Вернер.

Дальше по коридору метрономом видений храпела Роза, и Лизель Мемингер лежала без сна — в компании, но с цитатой из своей последней книги.

* * * «ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЧУЖАК», СТРАНИЦА 38 * * *

Городская улица была полна людей, но одиночество чужака не стало бы сильнее, даже если бы улица совсем опустела.

Когда настало утро, видения исчезли, а из гостиной до Лизель донесся тихий перечень слов. Роза сидела с аккордеоном и молилась.

— Пусть они вернутся живыми, — повторяла она. — Господи, прошу тебя. Все они. — Даже морщинки вокруг ее глаз складывали ладони.

Аккордеон делал ей больно, должно быть, но Роза оставалась.

Роза никогда не расскажет Гансу об этих минутах, но Лизель верила, что это Розины молитвы помогли Папе спастись, когда грузовик ЛСЕ попал в аварию в Эссене. А если и не помогли, вреда от них уж точно не было.

Стоял удивительно ясный день, отряд ЛСЕ грузился в машину. Ганс Хуберман только что опустился на свое постоянное место. Над ним остановился Райнхольд Цукер.

— Подвинься, — сказал он.

— Bitte? Извини?

Цукер горбился под пологом грузовика.

— Я сказал, подвинься, засранец. — Перепутанные сальные волосы падали ему на лоб слипшимися комьями. — Я меняюсь с тобой местами.

Ганс растерялся. Крайнее сзади место было, пожалуй, неудобнее всех. Самое продуваемое, самое холодное.

— Зачем?

— Какая разница? — Цукер начал терять терпение. — Может, я хочу первым выскочить в сортир.

Ганс мигом понял, что остальные уже забавляются этой жалкой сварой двух, казалось бы, взрослых людей. Ему не хотелось проигрывать, но и мелочиться не хотелось. К тому же они только что закончили изнурительное дежурство, и у Ганса не осталось сил на такие пустяки.

Согнув спину, он прошел на свободное место в середине борта.

— Зачем ты уступил этому «шайскопфу»?[18]— спросил его сосед.

Ганс чиркнул спичкой и предложил собеседнику затянуться.

— Там такой сквозняк, что уши насквозь продувает.

Оливково-зеленый грузовик катил в часть, что располагалась километрах в восьми. Брунневег рассказывал анекдот про французскую официантку, когда пробило левую переднюю шину и водитель потерял управление. Машина несколько раз перевернулась, солдаты ругались, кувыркаясь в воздухе, свете, мусоре и табачной взвеси. Синее небо снаружи становилось то полом, то потолком, пока люди барахтались, пытаясь за что-нибудь уцепиться.