Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То было время окровавленных людей, разбитых самолетов и плюшевых мишек, но первая четверть 1943 года закончилась для книжной воришки на радостной ноте.
В начале апреля гипс на ноге Ганса Хубермана подрезали до колена, и Папа сел в мюнхенский поезд. Ему дадут неделю отпуска на восстановление, прежде чем он вольется в ряды военных канцелярских крыс в Мюнхене. Там его ждет бумажная работа на расчистке мюнхенских фабрик, домов, церквей и больниц. В дальнейшем будет ясно, поставят ли его на ремонтные работы. Все будет зависеть от его ноги и состояния города.
Когда Ганс вернулся домой, на улице было темно. Он задержался на сутки, потому что его поезд остановили из-за угрозы бомбежки. Ганс остановился на крыльце дома № 33 по Химмель-штрассе и сжал кулак.
Четыре года назад в эту дверь увещевали войти Лизель Мемингер. Макс Ванденбург стоял на этом пороге с ключом, кусавшим ему ладонь.
Теперь пришла очередь Ганса Хубермана. Он постучал четыре раза, и ему открыла книжная воришка.
— Папа, Папа.
Она повторила это, наверное, сто раз, обнимая его на кухне и не отпуская от себя.
* * *
После ужина они до поздней ночи сидели за столом, и Ганс рассказывал обо всем жене и Лизель Мемингер. Об ЛСЕ и затопленных дымом улицах, о несчастных потерянных, неприкаянных душах. О Райнхольде Цукере. Бедном глупом Райнхольде Цукере. Потребовалось много часов.
В час ночи Лизель отправилась спать, и Папа пришел посидеть с ней. Она несколько раз просыпалась, чтобы проверить, здесь ли Папа, и Ганс ни разу ее не подвел.
Ночь была спокойная.
Постель — теплая и мягкая от счастья.
Да, это была чудная ночь для Лизель Мемингер, и покой, тепло и мягкость продлятся еще приблизительно три месяца.
Но история Лизель займет еще шесть.
И снова я предлагаю вам взглянуть на конец света. Наверное, чтобы смягчить удар, который вам предстоит, а может, чтобы самому лучше подготовиться к рассказу. Так или иначе, должен сообщить вам, что, когда свет закончился для Лизель Мемингер, на Химмель-штрассе шел дождь.
Небо капало.
Будто кран, который ребенок старался открыть изо всех сил, но не получилось. Сначала капли были холодными. Они упали мне на руки, когда я стоял у лавки фрау Диллер.
Я услышал их над собой.
Посмотрел сквозь плотные тучи и увидел жестяные самолетики. Я видел, как у них раскрываются животы и оттуда нехотя вываливаются бомбы. Конечно, они сбились с цели. Они часто сбивались.
* * * МАЛЕНЬКАЯ ГРУСТНАЯ НАДЕЖДА * * *
Никто не хотел бомбить Химмель-штрассе.
Никто не станет бомбить место, названное в честь рая, правда?
Правда же?
Бомбы снизошли, и вскоре тучи спеклись, а холодные дождевые капли стали пеплом. На землю посыпались горячие снежинки.
В общем, Химмель-штрассе сровняли с землей.
Дома разбрызгались с одной стороны дороги на другую. Фюрер значительно глядел с поверженного и разбитого портрета на расколотом полу. И все же улыбался — в этой своей серьезной манере. Он знал такое, чего не знали все мы. Но я тоже знал кое-что, чего не знал он. И все это — пока все спали.
Спал Руди Штайнер. Спали Мама и Папа. Фрау Хольцапфель, фрау Диллер. Томми Мюллер. Все спали. Все умирали.
Выжил только один человек.
Она уцелела, потому что сидела в подвале, перечитывая историю своей жизни, проверяя ошибки. Прежде этот подвал сочли недостаточно глубоким, но в ту ночь 7 октября 1943 года он сгодился. Обломки ядрами валились вниз, и через несколько часов, когда в Молькинге установилась чужая и растрепанная тишина, местный патруль ЛСЕ что-то услыхал. Эхо. Там, внизу, где-то под землей, девочка стучала карандашом по банке из-под краски.
Они замерли, склонившись ухом к земле, и снова услышав, принялись копать.
* * * ПРЕДМЕТЫ, ПЕРЕДАВАЕМЫЕ ИЗ РУК В РУКИ * * *
Цементные глыбы и черепица. Кусок стены с нарисованным капающим солнцем. Жалкого вида аккордеон, выглядывающий из проеденного футляра.
Они отбрасывали все это вверх.
Убрали еще кусок разваленной стены, и один увидал волосы книжной воришки.
У этого мужчины был такой замечательный смех. Он принимал новорожденного ребенка.
— Не могу поверить — она жива!
В суетливом галдеже было так много радости, но я не мог разделить их воодушевление.
Чуть раньше я нес на одной руке ее Папу и Маму — на другой. Обе души были такими мягкими.
Их тела были выложены чуть подальше, вместе с остальными. Папины милые серебряные глаза уже тронула ржа, а Мамины картонные губы застыли приоткрытыми, скорее всего — в форме незавершенного храпа. Как богохульствуют все немцы — Езус, Мария и Йозеф.
Спасительные руки вынули Лизель из ямы и отрясли крошки битого камня с ее одежды.
— Девушка, — сказали ей, — сирены запоздали. Что вы делали в подвале? Откуда вы знали?
Никто не заметил, что девочка еще сжимала в руках книгу. В ответ она завизжала. Оглушительный визг живого.
— Папа!
И еще раз. Ее лицо смялось, и она сорвалась на еще более высокую и паническую ноту.
— Папа, Папа!
Девочку выпустили — она кричала, плакала и выла. Если ее и ранило, она еще этого не знала, потому что вырывалась, звала, искала и снова выла.
Она все еще стискивала в руках книгу.
Отчаянно цеплялась за слова, которые спасли ей жизнь.
Первые девяносто семь дней после возвращения Ганса Хубермана домой в апреле 1943 все было хорошо. У него было много случаев загрустить от мысли о том, что его сын воюет в Сталинграде, но он надеялся, что какая-то часть его везения передалась и сыну.
В третий вечер по возвращении Папа играл на кухне на аккордеоне. Уговор есть уговор. У них были музыка, суп и анекдоты — и смех четырнадцатилетней девочки.
— Свинюха, — одернула ее Мама. — Прекрати так гоготать. Не такие уж смешные у него анекдоты. Да и сальные к тому же..
Через неделю Ганс вернулся на службу и ежедневно ездил в город в какую-то военную контору. Он говорил, что там отлично кормят и снабжают куревом, а иногда приносил домой то пару булочек, то немного джема. Совсем как в старые добрые времена. Несильный авианалет в мае. Редкий «хайльгитлер» тут и там, и все хорошо.