Жаклин ничего не ответила, продолжая смотреть на поразительный портрет.

– Должен признать, работая над ним, я много узнал о материнстве, – продолжал Джерард.

Он снова сжал ее пальцы; рука об руку они покинули комнату, попрощались с Брэдшо и вышли на улицу.

Только когда они вновь свернули на Брук-стрит, Джерард прервал молчание:

– Я иду в студию. Хочу, чтобы ты позировала остаток дня и вечер. Тебе придется извиниться и отказаться от всех приглашений, – сухо сообщил он и, не дожидаясь согласия, добавил: – Следующие два вечера ты тоже должна быть в студии, если хочешь, чтобы портрет вышел таким, как следует быть.

Вряд ли Жаклин могла что-то возразить: в конце концов, портрет нужен больше всего ей. Поэтому она кивнула и поднялась на крыльцо.

– Я скажу Миллисент, – пробормотала она, после чего пришлось послать карточки с извинениями тем дамам, чьи званые ужины и вечера она должна была посетить.

Он остановился в двери, встретился с ней взглядом. Его глаза полыхнули нестерпимым светом.

– Уже недолго, – пробормотал он.

Жаклин снова кивнула. Мастерс открыл дверь, и они вошли. Портрет скоро будет закончен, а потом они должны принять то, что уготовила для них судьба.

Днем Жаклин позировала у колонны. Джерард с головой погрузился в работу.

Перед тем как она заняла место у колонны, он позволил ей взглянуть на портрет. Жаклин поняла, что эти финальные сеансы будут решающими для впечатления, производимого портретом.

Она научилась молчать и уноситься мыслями далеко, оставаясь при этом совершенно неподвижной: рука поднята, голова наклонена под нужным углом. Выражение лица значения не имело; ее лицо и черты он напишет в самом конце, по бесчисленным наброскам, сделанным заранее. Поэтому ей было ни к чему следить за мыслями, тем более что сейчас Джерард сосредоточился на ее поднятой руке.

Эта сосредоточенность всегда интриговала ее, поскольку была куда глубже и знаменовала куда больше, чем обычное пристальное внимание. На ум приходили такие термины, как преданность, служение делу и одержимость работой, в сочетании с безжалостной, неумолимой решимостью. И он, увлеченный своей работой, все подчинял единой цели.

Изредка она поглядывала на него, упиваясь видом Джерарда, стоявшего за мольбертом в рубашке с засученными рукавами, бриджах и сапогах и орудовавшего кистями.

Уговорив его писать портрет, она не искала защитника. Но так вышло, что у нее этот защитник появился. Он предъявил права на звание, как рыцарь старых времен, поклявшийся оберегать ее честь, ее репутацию от всего мира. Именно с этим девизом он и приступил к ее портрету. И как в случае с Пейшенс и ее детьми, эта работа означала больше, чем просто изображение девушки. Он писал портрет ради нее, в ее защиту, и все же эта работа значила что-то и для него.

Возможность уничтожить тех, кто посмел ей угрожать.

Теперь, когда глаза Жаклин открылись, она увидела многое из того, чего не замечала прежде. Чувство собственника, рыцарство, желание уберечь были непоколебимыми, абсолютными и не знали границ. Невозможно представить, что, как только успех будет достигнут и все драконы издохнут в судорогах, он просто пожмет ее руку и уедет на белом коне.

Она не стремилась к замужеству ни с ним, ни с кем-то другим, и все же он, кажется, намеревался просить ее руки. Как ее рыцарь и защитник, он, конечно, потребует награды.

Интересно какой?

Впрочем, у нее не осталось никаких сомнений. Вот только в своем ответе она по-прежнему не была уверена. Все зависело от того, любит ли она его.

Жаклин чувствовала себя шекспировской героиней, которая смотрит на луну, вопрошая, что есть любовь.

Прошло две ночи с того утра, когда они распрощались с Пейшенс. С того момента, как Джерард сообщил, что будет рисовать целыми днями. И оба дня она позировала до поздней ночи. Потом они ложились на кровать в нише, отдыхали и снова принимались за работу. Утром, на рассвете, провожая ее в спальню, Джерард сказал, что больше она ему не понадобится. Осталось нарисовать только лицо, и ему не стоит отвлекаться, глядя на нее во время работы.

Она перенесла изгнание с достоинством, хотя уже привыкла просыпаться на рассвете и проводить с ним ночи.

Не находя себе места, Жаклин подошла к окну, чтобы посмотреть на умирающую луну и задать древний, как мир, вопрос. Много хорошего это ей дало!

Лампы на чердаке по-прежнему горели: она видела отблески огня в стеклах ... Значит, он все еще работает.

Девушка сжала губы и выпрямилась. Если это так, ему требуется отдых. Он не отходил от мольберта более двух суток.

Ночь была жаркой и душной; где-то вдали гремел гром. Проскользнув сквозь тени верхнего коридора, она открыла дверь, за которой скрывалась потайная лестница. Ни одна половица не скрипнула, когда она поднималась наверх. Открыла дверь в студию и заглянула внутрь.

Перед мольбертом его не было. Жаклин огляделась, вошла и закрыла дверь. В центральной части чердака его не было ... зато был портрет.

Законченный. Завершенный. Это было ясно без слов.

Поразительный. Мощный. Властно притянувший ее.

Она стояла перед ним, завороженная, потрясенная, и смотрела, смотрела ... Женщиной на портрете была она ... только лицо ее выражало столько эмоций, что описать их было почти невозможно.

Невероятно!

Она никогда бы не поверила, что он сумел увидеть все это и выразить обычными красками на обычном холсте: ее внутренние страхи, ощущение собственной несвободы, отчаянное желание сбросить оковы, оставить их позади ... и полное бессилие, осознание невозможности что-то изменить.

Он выразил не просто невиновность, хотя и невиновность тоже присутствовала, но те эмоции, которые позволяли поверить в эту невиновность. Смущение, страдания человека, которого предали, тронули бы любую душу.

Жаклин вздрогнула, несмотря на жару, и обхватила себя руками.

И фон был необычайным ... пугающим. Даже здесь, в безопасности лондонского дома Джерарда, на губах появился вкус опасности, удушливого напряжения. Черное зло сочилось с темных листьев сада, пытаясь поглотить ее, затянуть назад, в тени. Лунный свет был слаб настолько, что не освещал даже тропинку у ее ног. Тьма преобладала: не просто чернота, а целая палитра меняющихся оттенков, не пассивное, а активное зло. Живое. Все еще голодное. Все еще требующее жертвы.

Женщина на портрете отчаянно нуждалась в том, чтобы кто-то дотянулся до нее, вырвал из липкой паутины страха.

И этой женщиной на портрете была она.

Жаклин прерывисто вздохнула, раз, другой ... отвела глаза, отступила, освобождаясь от магии портрета. Да, он ее освободит.

Теперь нужно найти его создателя. Защитника, который убьет всех драконов.

Он спал в нише, на узкой кровати. Обнаженный, распростертый лицом вниз. Стоя между гобеленами, Жаклин жадно оглядела его мускулистые плечи, широкую спину, впадины чуть ниже талии, холмы ягодиц, длинные, мускулистые ноги.