Увиделся знакомый Бабкин Гребень, Лушка приблизилась, радуясь его присутствию и полагая, что путешествие закончилось воспоминанием, но ее готовое подчиниться легкое тело выразило желание продвинуться дальше, и Лушка вовремя притормозила всякие мысли, чтобы не мешать, увидела внизу поляну с большим стогом, чей-то, вероятно, покос, покосы были и в других местах, но стожки там были значительно меньше, а тут оказалось даже два, добротных и ровных, опушенных снегом. Здесь ощущалось летнее присутствие немешающего человека, пребывающего в ладу с собой, и след человека не оказался помехой, скорее — чему-то мешал снег. Мне нужно найти окошко чистой земли, поняла Лушка, и обследовала поляну и прочие промежутки меж ближних кустов, и среди редкого молодого осинника обнаружила темную проплешину, там сочился родничок, и снег таял в его влаге, а чуть повыше выступал голый валун, и незримое Лушкино тело приникло к нему, как к родному.

Она сидела на камне, теменем выпиравшем из недр, ноги касались дремлющей почвы, рядом шевелился тихий родник, она, как сито, прошла через его воду, она полоскала себя в нем, как полощут рубаху, пока не останется ничего стороннего, и в ней стало мирно и светло, как в приготовившейся к празднику избе. И тогда она осмелилась обратиться к земле.

Помоги мне. Ты моя мать. Наполни меня, чтобы мне было из чего отдавать. Вот я перед тобой, твоя повинная дочь. Прости меня своей помощью, но не освобождай от вины, чтобы я не забыла. Исправь, если я делаю не так, я первый раз пытаюсь сама! Во мне так мало, во мне ничего нет — пустая кринка, которую обжег гончар, которая не знает, для какой нужды пригодится. Я не знаю, чего просить. Помоги мне узнать то, что мне нужно, не оставь меня пустой…

И еще многое говорила Лушка. Она рассказала земле о своем сыне, о своей больнице, о своей Марье, и своем псих-президенте, и о многих других своих детях, и земля терпеливо слушала, и тихо вздыхала, и шептала пожухлой листвой негромкие ободрения и собирала свои силы к этому неразумному ребенку, который наконец пришел к ней за прощением и за ее материнским молоком, и горестно шептала, почему же так мало приходят добровольно и так много насильничают, бесполезно расточая через раны ее силу, земля плакала тихим родником и белым снегом и холодным ветром вытирала Лушкино лицо, и две женские души обняли друг друга и растопили преграды, две души соединились узами возобновленного родства и обоюдно укрепились жизненной силой, и малая душа, прикорнувшая на коленях большой, затомилась от всеобщей своей вины и великой печали.

Лушка ощутила, как головокружительно увеличивается в пространстве и становится всем, в каких-то местах новое тело тихо жаловалось, но горячее биение толкало из глубин врачующие энергии. Энергии были мощны, и им не грозило истощение, но материнское сознание тревожилось о своих хрупких детях, вредящих себе подростковыми забавами и беспечно разрушающих свою узкую студенистую обитель, созданную дарующей щедростью, а не бункерными испытаниями на прочность. Земля радостно любила свои разнообразные существа, но самые беспокойные из существ упивались своей смешной самостоятельностью и больше не слышали колыбельных материнских песен. Они казались себе взрослыми и слушали только себя, они балансировали на обрывах, и земля обмирала в чудовищном ожидании, не успевая оградить всех, и торопилась научить хоть немногих, успеть бы, успеть научить тех, кто на это согласен, пусть они начнут говорить на доступном для потерявших слух языке, пусть, став другими, окажутся такими же, пусть увеличивают число необходимых помощников, чтобы было кому упереться новой опорой в раскачанные стены общего живого дома. Вот пришла к ней еще одна дочь, мать плачет бесшумным родником от радости и снова возносит неустающий зов: приходите! Приходите все, кто уже вырос и ощутил ответственность, кто готов потушить собою первый же маленький пожар, приходите, я дам вам неисчерпаемую силу для созидания, вы прикоснетесь к моим сокрытым кладовым, которые для вас и приготовлены, — для вас, если вы осилите этот шаткий мост над пропастью.

Мать позволила опуститься глубоко, и Лушка ощутила биение ее мощных сердец, совершающих невидимую работу в недоступных недрах. Было удивительно верить, что живая плоть матери простирается столь далеко, что совсем не имеет холодно-безразличного окончания, что в ней дышит и работает каждый атом, и работа эта не может быть бесцельной.

Не всё сразу, остановила мать. Влезай на дерево постепенно.

Да, — согласилась Лушка, сейчас я пришла не за этим.

Бери, — сказала мать, вознося Лушку на нежных руках ветра под звездное небо. Твое — это мое, и мое — это твое. Так было, когда вы были младенцами, и так будет, когда вы остановитесь, чтобы оглянуться. Бери и не иссякай.

Отяжелевшей птицей поднялась Лушка от камня у родника. Но, поднявшись в звездном свете на первую высоту, ощутила торжествующую легкость и близкое счастье. Счастье совсем не хотелось присваивать, достаточно было и того, что оно неярким отражением сопровождало ее полет.

* * *

Ей казалось, что она не спала. Она слышала, как, стараясь быть бесшумными, вернулись одинаковые соседки, как они долго шептались по поводу ужасного следователя, который хотел что-то из них выудить, а они на мякине не провелись, они на все вопросы отвечали, что ничего не видели и что у них болит голова, потому что они нервные больные, и поглядывали при этом в Лушкину сторону, словно ожидая похвалы или благодарности, но их звучание было лживым, они врали и заочной Лушке, и друг другу, потому что на самом деле насочиняли следователю три короба и еще больше, наслаждаясь возможностью посидеть с человеком такой интригующей профессии, который так внимательно слушает и так неотвлеченно смотрит; помнила Лушка и как начали брякать к ужину столовые ложки о чайные кружки, и как хрустальной зимней синевой окрасилось палатное окно, за которым лишь к ночи прекратился снегопад. Нет, Лушка не спала, она только расслабилась, чтобы дать себе отдых, и ненасильственно думала обо всем, ничему не удивляясь, потому что без затруднений могла представить любую картину до малых подробностей, хоть самую фантастическую. И если бы сейчас кто-нибудь поинтересовался, было ли реальным ее путешествие, она сначала заглянула бы в глаза того, кто спрашивает, и одному сказала бы да, а другому нет, потому что всегда есть только то, чему веришь, а если не веришь, то напрасны клятвы и эксперименты, а если хотите знать, как она сама к этому относится, то относится она и так, и этак, что нисколько ей не мешает. Она знает, что весь вечер пролежала на своей койке, и знает, что душою была в гостях у земной души, и земля не отпустила ее сиротой и бездомной нищенкой, теперь для Лушки, быть может, не станет одиночества, к ней пришло спокойствие и ожидание утра, и еще тлеет отблеск счастья на стене, где отдаленным фонарем нарисовано миражное окно в оковах миражной решетки.

Лушка встала. Тело зазвенело радостью и попросило деятельности. Лушка могла предложить только душ, скорее всего холодный. Тело обрадовалось и схватило полотенце, которое было когда-то махровым.

Душ ошпарил совершенным холодом, но через полминуты кожа напряглась бодростью и задымилась паром. Лушка стояла под струями, пока не утолилась потребность движения, потом растерлась и посидела на подоконнике, оттуда тянуло снежной свежестью, а в запотевшие стекла заглядывали высокие звезды, где, наверно, тоже есть психиатрические лечебницы, и какая-нибудь местная Лу открывает собою неизвестные двери.