— Ну да, он какой был, такой и остался. Он не за фюрера. Но против правительства не пойдет, за это уж я ручаюсь.

— А ваш сын, тот, что на Востоке, он никогда не был коммунистом? И в Союзе коммунистической молодежи не состоял?

— Герберт? Нет! Но социал-демократическим «соколом» он был. Это да. Отец его заставил.

— Ага. Когда это было? — спросил комиссар.

— Это было?.. Да незадолго до того, как запретили «соколов». Значит, еще до прихода к власти фюрера.

— А ваш муж работает на верфи?

— Да, у «Блом и Фосса».

— Давно?

— Очень давно. Лет двадцать, пожалуй.

Комиссар повернулся к своему коллеге и к обоим эсэсовцам.

— У вас есть вопросы? Нет, у них вопросов не было.

— Простите за беспокойство, фрау Хардекопф. Благодарим за разъяснения. Вы, разумеется, знаете, мы обязаны следить, чтобы все было в порядке. — Он сделал движение вроде поклона и поднял руку: — Хайль Гитлер!

Гермина встала, взглянула комиссару прямо в глаза, так же подняла руку и ответила на приветствие.

Все четверо мужчин вышли. У дверей Гермина еще раз обратилась к комиссару, который ее допрашивал:

— А что теперь будет с моим мужем? Случилось что-нибудь?

— Нет, фрау Хардекопф. Пустяки… — Комиссар наклонился к ней и сказал, понизив голос: — Лучше всего, не говорите мужу о нашем посещении. Незачем его зря волновать.

На улице комиссар сказал эсэсовским офицерам:

— Не разобравшись, посылают, и мы только срамимся.

— Мы-то всех обстоятельств дела тоже не знали, господин комиссар, — ответил один из эсэсовцев. — Нам сообщили из отдела особого назначения, что солдат Хардекопф, родом из Гамбурга, перебежал к партизанам. Есть подозрение в принадлежности к коммунистической партии. Обязаны же мы были расследовать это дело.

Садясь в машину, комиссар сверху донизу обвел взглядом фасад дома. Конечно, за шторами не одна пара глаз следит за ними. Опять пойдут бесконечные толки.

II

Недели через две Гермина Хардекопф получила извещение, что ее сын Герберт, солдат комендантской роты, пропал без вести.

До нее не сразу дошел смысл этой бумажки. Она прочитала ее во второй раз, в третий. Потом вдруг закричала и, плача, бросилась к соседке.

— Мой сын!.. Мой сын!..

Соседка молча и беспомощно стояла возле Гермины, она думала, что Герберт Хардекопф убит.

Гермина сидела, низко опустив голову, плакала и причитала.

Соседка взяла у нее из рук бумажку и прочитала ее:

— Да ведь он, фрау Хардекопф, не убит. Только пропал без вести. Может, русские взяли его в плен.

Услышав это, Гермина еще громче завопила, откинулась на спинку стула и с перекошенным лицом закричала:

— Это… это… это было бы еще гораздо… гораздо хуже!

Соседка только голевой покачала.

К тому времени, когда Людвиг вернулся с верфи, Гермина уже успокоилась. Она успела обежать всю улицу и всем знакомым сообщить, что ее сын Герберт пропал без вести. Она надеется, неизменно прибавляла в заключение Гермина, что ее бедный сын умер; она не перенесла бы мысли, что он живым достался в руки русским.

Молча протянула она мужу извещение. Он прочитал и долго не сводил глаз с этих строчек. Ни один звук не сорвался с его губ. Ни одна слеза не блеснула на его глазах. Все было глухо и мертво у него внутри, точно выжжено. Когда Гермина поставила перед ним ужин, он бессильным движением руки отодвинул от себя тарелку.

III

На следующее утро, едва над крышами города забрезжил рассвет, Людвиг Хардекопф, как в любой рабочий день, безропотно вышел из дому и засеменил по голой холодной улице к станции надземной железной дороги. Если бы от каждой раны, нанесенной ему жизнью, на лице у него оставался след, оно было бы до неузнаваемости изборождено морщинами. Впрочем, он и так походил на дряхлого старика, хотя ему едва перевалило за шестьдесят. Однако в этом слабовольном человеке жило нечто неистребимое, действовавшее как часовой механизм. Он называл это чувством долга. Но это было автоматическое чувство долга, оно не исходило ни от сердца, ни от ума. Чувство выхолощенное, механическое. Вдобавок Людвиг уже много лет был чужим в собственном доме, и только у своего токарного станка он отдыхал. Да, дело дошло до того, что всего спокойнее и лучше было у него на душе, когда он стоял в большом грохочущем машинном цеху, склонившись над станком.

Прежде хоть какое-то разнообразие вносили в его жизнь районные или другие собрания социал-демократической партии. И даже с большей охотой, чем политические собрания, он посещал научно-популярные лекции, которые время от времени устраивало руководство. С этим давно покончено: собрания и вечера нацистов Людвиг не посещал. Но он тщательно следил за тем, чтобы не сделать чего-нибудь недозволенного и не дать нацистам повода для преследования. В этом он был до того аккуратен и до того последователен, что даже избегал встреч с прежними товарищами по партии; он вел себя так, чтобы ни малейшее подозрение не могло его коснуться.

Вот почему неожиданная встреча в гавани, которая произошла однажды, когда он возвращался с верфи домой и которая на час нарушила однообразное течение его жизни, была для него настоящим событием.

На улице с ним вдруг заговорил хорошо одетый господин:

— Простите, пожалуйста, вы ведь господин Хардекопф? Я не ошибся?

— Да, это я, — ответил Людвиг, с трудом припоминая, кто же этот господин в зимнем пальто с меховым воротником. Ах, да! Но так ли это?

— Не узнаете? Моя фамилия Папке. Пауль Папке.

— Значит, все-таки не изменила мне память! — улыбнулся Людвиг. — Я только не совсем был уверен, что это вы.

Да, это был Пауль Папке, в дни юности Людвига игравший столь заметную роль в ферейне «Майский цветок». Какой у него важный вид. Но остроконечная бородка исчезла. Подбородок и верхняя губа чисто выбриты. А вот под глазами — большие дряблые мешки.

— Рад вас видеть, дорогой господин Хардекопф. По этому случаю нам с вами необходимо осушить по стаканчику. Пойдемте, крепкий грог и вам не повредит в этакую гриппозную погоду.

Людвиг Хардекопф немного стеснялся пойти вместе с Папке в ресторан «Ландунгсбрюке»; хорошо хоть, что он надел сегодня воротничок и галстук. Он повесил свое поношенное, в пятнах, пальто рядом с меховой шубой Папке и забился в угол, на стул у окна.

— Хардекопф! Это имя точно зов из благословенного прошлого! — Папке завел глаза, как умирающий. — Известно ли вам, что я хорошо знал вашего почтенного батюшку? Замечательный человек!.. Люди этого типа вымирают… Два грога, кельнер! Но только «северных»! Воды поменьше лейте!.. Как поживает ваша