Кэролайн: Это корабль?

Хоббс [ложится на кровать]: Да, есть или был такой корабль – грузовоз, который перевозил по всему миру разные грузы. Уголь, сталь, зерно – в общем, много всякой всячины. Теперь, за исключением больших контейнерных судов и нефтяных танкеров, это все больше крупные грузовые лайнеры. Но много лет назад, в 1956 году, грузовоз – это было что-то. Я любил работать на таких судах. Там было достаточно малярной работы. Очистка и покраска. Мы ходили у западного побережья Африки, потом вокруг Гибралтара во Францию. Я отправлял по почте коротенькие письма матери и отцу из каждого порта, зная, что они прибудут в Австралию лишь несколько недель. В Марселе мы вознамерились продать несколько автомобильных покрышек, которые приобрели по случаю, не помню уж где. Марсель был еще тем бандитским городом, там полно было отчаянных головорезов. Наш капитан даже специально нас предостерег, но я был не из пугливых. Я ничего не боялся, то есть вообще ничего. У нас тогда сломался котел, а это означало простой в порту не меньше пяти суток, и большую часть этого времени я был свободен.

Кэролайн: Тут, как я понимаю, замешана женщина.

Хоббс: Именно.

Кэролайн: Она была красивая?

Хоббс: Так же красива, как вы, только она была темнокожей, как статуэтка из красного дерева. Самая дорогая проститутка в Марселе, если, конечно, она соглашалась с вами пойти. У меня было достаточно денег, которые я спрятал в надежном месте, и вот тогда я совершил самую грандиозную глупость, на какую только был способен.

Кэролайн: Какую?

Хоббс: Я в нее влюбился и стал давать ей деньги, чтобы она проводила время только со мной. Она не возражала.

Кэролайн: Она просто-напросто пользовалась вами.

Хоббс: И я это понимал, но мне было наплевать. Почти все время мы проводили за городом и пьянствовали. Я взял напрокат машину. Она сказала, что ее зовут Моник. Она была наполовину индианка, на четверть зулуска, немного китаянка, и все это дополнялось кровью буров. Родилась она в Кейптауне. Да, жизнь у нее была – не приведи бог. Говорила она на ужасном французском. В общем, этакая расчетливая милая кошечка… в точности как ты. После войны ее похитил капитан какого-то корабля и привез в Марсель, и в результате она в него безумно влюбилась. Представляете, каким волнующим казалось все это полупьяному двадцатилетнему парню, валявшемуся в траве во французском предместье. Я был охвачен страстью и от любви буквально терял голову. Но во всем этом была явная обреченность, ведь я знал, что через несколько дней мне придется вернуться на грузовоз. Реальность тех дней не стерлась для меня со временем. Я могу выглянуть из этого окна, Кэролайн, зная, что я нахожусь в Манхэттене, в отеле «Плаза», и что сегодня восемнадцатое или какое-то еще июня, – я больше не обращаю внимания на даты, – но одновременно я существую и там, заглядывая в темные, темные глаза моей Моник. У меня нет ее фотографии, у меня нет ни единого письма. У меня нет ничего, кроме воспоминания о ней. В последний раз мы виделись двадцать третьего мая 1956 года в одиннадцать пятьдесят семь вечера. Я должен был вернуться на корабль в полночь. Мы отплывали в два часа ночи, чтобы поймать прилив. [Кэролайн закуривает сигарету. ] Ее квартира находилась на третьем этаже в четырех кварталах от доков. Я отдал ей все до последнего – франки, фунты и доллары, которые у меня были, – охотно и с радостью. Мы не расставались пять дней подряд. Мысль о разлуке с ней приводила меня в полное отчаяние, ибо я понимал, что больше никогда ее не увижу. Но в то же время я был как-то непостижимо счастлив, потому что знал, что только что пережил изрядную любовную авантюру и скоро снова окажусь на корабле, благополучно пересекающем океан.

Кэролайн: И вы с ней распрощались?

Хоббс: Конечно. Я попрощался с ней, поцеловал ее и сказал, что люблю ее и никогда не забуду и все остальное, что говорят в подобных случаях от полноты сердца, и тут она напомнила, что мне пора идти, дорога до доков займет как раз три минуты; я ответил, что смогу добежать туда за половину этого времени, и она сказала: «Ну что ж, может, двух минут и хватит»; кажется, мы поцеловались еще раз. Потом я посмотрел на нее тем самым последним взглядом, который, знаете ли, будет преследовать вас до самой смерти, и понесся вниз по лестнице и дальше, по темным улицам. И примерно в квартале от ее дома несколько обыкновенных марсельских матросов поймали меня, и хотя я был весьма рослый парень и показал все, на что способен в драке, они сильно избили меня, а один из них с дюжину раз всадил мне нож в пах, и они бросили меня там умирать.

Кэролайн: О господи.

Хоббс: Понимаете, они возненавидели меня за то, что я снял Моник. Они поняли, что на самом деле я не настоящий матрос, раз заплатил ей за пять дней, взял напрокат автомобиль и купил столько вина. И они поджидали меня, зная, когда снимается с якоря мой корабль. Я был в очень тяжелом состоянии. Мой корабль ушел без меня. Они оттащили меня с главной улицы в темный закоулок и бросили за кучей мусора. Там меня утром нашла одна старая женщина. Я был очень плох. Врач сказал, что я, видимо, потерял половину всей крови и спасла меня только моя молодость. Но эти матросы… хуже всего, что они перерезали мне нервы и подрезали все, что можно урезать. К счастью, яички у меня все-таки остались, но он после всего этого не в порядке. Не способен затвердевать. Старается, но не хватает силы. И так продолжается вот уже сорок лет. И никак! Меня смотрели лучшие в мире доктора. Лучшие! Я надеялся, что, может, какой-то способ или особый прием, – ну хоть что-то вдруг поможет… или лекарство… но все напрасно. Там умерщвлены все нервы. Я, конечно, кое-что чувствую, когда мочусь, но это все, а в другое время не ощущаю почти ничего. Так, иногда вроде немножко жарко, иногда холодно. Эрекции нет.

Кэролайн: А что было с вами потом?

Хоббс: Я долго пролежал в госпитале. Состояние мое было очень тяжелым. Деньги у меня кончились, Францию я почти не знал. И тогда я попросил сиделку связаться с редактором газеты. Но вместо этого она привела человека, который когда-то работал на Би-би-си, а в то время уже был на пенсии. Он знал английский. Мы поговорили; я назвал ему имя отца и дал его адрес. Получив известие от старого репортера, отец через три дня приехал в Марсель. Потом была частная больница в Париже. Он провел там со мной целый месяц. Читал мне газеты. Мы оба очень сильно изменились, он и я. Помню, он начал рассказывать мне о различных тонкостях газетного дела. Он был достаточно умен и подал все это так, что я невольно заинтересовался его делами. И так каждый день, час за часом. Иногда он кое-что читал мне из деловых бумаг. Велел поставить в палате специальный телефон, чтобы иметь возможность заниматься делами, сидя рядом со мной. Когда я поправился, мы улетели в Австралию. Там он сразу привел меня в редакцию. Сам я никогда бы этого не сделал, если бы не то нападение, которое я пережил, но тогда я нуждался в каком-то занятии. Он был очень умен, мой отец. Мне его очень не хватает. [Хоббс замолчал. ] Через три года он умер от коронарной недостаточности, и с тех пор я один занимаюсь этим паршивым бизнесом. [В затемненной комнате Кэролайн тесно прильнула к необъятному телу Хоббса. Минута проходила за минутой. Он дышал тяжело и часто, она легко и неслышно. Судя по смутным очертаниям, его руки медленно двигались по ее плечам и шее. Она взяла его огромную руку и приложила к своему лицу, а потом поцеловала. ] Я вам не противен?