с которыми она знакомила меня на церемонии прощания, но я не знал, как это осуществить, и после нескольких неудачных попыток разыскать кого-нибудь из этих людей отказался от затеи. В конце концов, когда прошла неделя с момента исчезновения Тере, я решил обойти, квартира за квартирой, всех соседей и порасспрашивать о ней. Мне удалось поговорить далеко не со всеми: кто-то отсутствовал, большинство жильцов были арабы, и некоторые вообще не понимали по-испански. Но благодаря этому расследованию я узнал, что Тере не возвращалась домой со дня похорон, однако она никуда не съехала, так что в любой момент могла объявиться. На следующий день я отправился в библиотеку к Жорди и получил подтверждение сделанному мной выводу: он сказал, что не знает, где Тере, и она без каких-либо объяснений перестала появляться на работе в муниципалитете. В тот день мы с ним отправились выпить пива в баре возле библиотеки и сидели там до самого закрытия, разговаривая о Тере. Поскольку мне сразу стало ясно, что Жорди по-прежнему был влюблен в нее, не хватило духу открыть ему правду, рассказать о нашем недавнем медовом месяце у нее на квартире. Когда мы прощались, Жорди не выдержал и расплакался у меня на плече.

В последовавшие за этим недели я с головой ушел в дела своей конторы. Меня пугала перспектива вновь впасть в депрессию — еще более мрачную и глубокую, чем прежняя, или даже вообще не дающую шансов на возвращение, поэтому я изо всех сил старался бороться с ней, целиком отдавшись работе. Мои компаньоны Кортес и Губау оказывали мне большую поддержку. У них было достаточно ума, чтобы обращаться со мной как с больным или выздоравливающим, и достаточно такта, чтобы я не заметил, что они обращались со мной подобным образом. Они без возражений приняли мою патологическую активность, мои исчезновения без объяснений, промахи на работе и неожиданные причуды — вроде нежелания посещать клиентов в тюрьме, поскольку я возвращался оттуда в подавленном состоянии. В выходные дни Кортес и Губау по очереди брали на себя заботу обо мне, стараясь развлечь меня. Звали посидеть в баре, вытаскивали в кино, в театр или на футбол, приглашали на ужин или знакомили со своими незамужними подругами. Помогло и то, что я сумел скрыть все происходившее от дочери: мне не удалось этого сделать в мой прошлый депрессивный период, случившийся после исчезновения Тере, что усугубило страдания. Кроме того, мне помогло посещение психоаналитика, к которому меня буквально затащил Губау. Психоанализ оказал на меня благотворное воздействие по трем причинам. Во-первых, позволил мне сформулировать то, что произошло у меня в шестнадцать лет с Батистой. Только тогда, например, я осознал, что несколько месяцев он являлся для меня воплощением абсолютного зла. Во-вторых, хотя психоанализ не помог мне полностью пережить историю с Тере, однако позволил мне принять многое и продолжать жить со всем этим, держа оборону от враждебных призраков, посещавших меня в виде горьких догадок, чувства вины, угрызений совести и тяжелых воспоминаний — реальных и вымышленных, служивших благодатной почвой для мук, терзавших меня изо дня в день.

— И каков же третий пункт? Чем еще вам помог психоанализ?

— Тем, что я начал писать. Когда я впервые лег на диван в кабинете психоаналитика, мне пришло в голову, что если изложение вслух моей истории помогло бы ее пониманию, то еще полезнее могло оказаться ее написание. Писать труднее, чем говорить: данный процесс требует большего напряжения и способствует погружению в суть. У меня появилась привычка делать наброски эпизодов, диалогов, описаний, размышлений о Сарко и Тере, о лете 1978 года и о своей повторной встрече с ними через двадцать лет. В общем, обо всем том, о чем мы с вами вели наши беседы. Заметки были беспорядочны и фрагментарны, в них отсутствовала какая-либо система, не говоря уже о литературном качестве. Поводом к ведению записей послужил психоанализ, однако я не ставил перед ними терапевтической задачи, но они действительно оказывали на меня лечебное действие или, по крайней мере, давали позитивный эффект. Через год после смерти Сарко и исчезновения Тере я считал, что мне удалось избежать повторного кризиса, восстановить душевное равновесие и полноценно вернуться к своей работе и своим прежним привычкам, в том числе к посещению клиентов в тюрьме как минимум раз в неделю. Признаком моего полного восстановления стало то, что на Рождество я взял полторы недели отпуска и провел его в Картахене-де-Индиас, в Колумбии. Поселившись в отеле «Америка», я купался утром на пляже или на островах Росарио, днем читал и пил кофе и белый ром, а вечером танцевал в клубе «Гавана». Там познакомился с разведенной голландкой, переспал с ней несколько раз, а по возвращении в Жирону посылал ей множество писем по электронной почте в течение пятнадцати дней. Затем эта история закончилась с той же легкостью, с какой началась. Вскоре я стал встречаться с недавно приехавшей в местный университет преподавательницей лингвистики, подругой Пилар, жены Кортеса, — красивой, веселой и очаровательной андалузкой, от которой сбежал, заметив, что она стала слишком часто названивать мне по телефону.

В течение всего этого времени я ничего не знал о Тере. Между тем о Сарко, или о том, что осталось от него, до меня доходило много известий. Его смерть вызвала последний всплеск всеобщего интереса к нему и способствовала окончательной кристаллизации мифа о нем. Это было вполне ожидаемо: когда Сарко умер, все осознали, что мифы о живых довольно хрупки, поскольку живой человек легко может разрушить свой миф, тогда как мертвый уже не в состоянии этого сделать, а значит, мифу о мертвом уже ничто не угрожает. Сделав это открытие, все кому не лень бросились вновь сочинять миф о Сарко — на сей раз неуязвимый миф, который никто не мог опровергнуть или разрушить.

— Неуязвимый, но скромный миф.

— Скромный, однако реальный. И доказательство этому — то, что вы сейчас сидите здесь и готовите книгу о Сарко. А еще лучшее доказательство — то, что и в наши дни даже мальчишки знают, кто такой Сарко. Если подумать, то это экстраординарный случай: ведь мы говорим о человеке, который был всего лишь мелким преступником, известным главным образом по трем-четырем посредственным фильмам, тюремному бунту и нескольким громким побегам. Это правда, что образ Сарко, сложившийся в сознании людей, не соответствует действительности, но посмертная слава, какой бы скромной она ни была, невозможна без упрощений или идеализации. Естественно, Сарко превратился в героического преступника, для журналистов и даже историков он