тобой в том, что я родился не в том месте и не на том берегу реки? Что во всем виновато общество, а я — невинный младенец?»

Именно в тот момент я все понял. Это звучало не только в его словах, но и в сарказме, которым был пропитан его голос, в разочаровании, иронии и грусти его глаз. Я осознал, что Сарко перестал существовать, персонаж исчез и уже мало что оставалось даже от его личности — одинокого, больного и доживающего свои дни преступника, сидевшего напротив меня по ту сторону решетки. Сарко никогда не верил в свой миф, не принимал его всерьез и не считал себя Робин Гудом своей эпохи или великим раскаявшимся преступником. Для него это была лишь придуманная личность, служившая ему в качестве выгодной маски, — личность, которая в последние годы, когда уже не осталось сил смеяться или плакать, не вызывала у него никаких чувств, кроме жалости.

— И вам могла прийти в голову еще одна мысль.

— Какая?

— Возможно, Сарко, уже не веривший в свой собственный миф, считал, что вы продолжали верить в него. Он наверняка думал, что вы верили в то, будто он являлся невинной жертвой, вы были последним, кто по-прежнему видел в нем Робин Гуда своей эпохи или великого раскаявшегося преступника. Вы были для него ни другом, ни адвокатом, а единственным почитателем. Или последним соратником — последним честным товарищем, оставшимся рядом с Линь Чуном по ту сторону синей границы. Ведь те вопросы, которые задал вам Сарко, были риторическими, не так ли?

— Полагаю, вы правы.

— И вы ему ничего не сказали?

— Я сказал Сарко, что не верил во всю ту «чушь», как он ее называл. Я не считал, будто во всем виновато общество, а он был всего лишь невинной жертвой. Тогда Сарко спросил, почему я называл их «людьми с Лян Шань По», и я ответил, что сначала я действительно верил в это — ведь в то лето мне было всего шестнадцать лет, а в таком возрасте легко поверить в подобные романтические выдумки. Позднее я перестал в это верить, но в те времена было трудно отвыкнуть от придуманного мной названия, и оно осталось.

— Значит, вы позволили Сарко оставаться в заблуждении относительного того, как вы воспринимали его?

— Да.

— Я полагал, что вам всегда была важна правда.

— Добродетель, доведенная до крайности, — порок. Есть вещи более важные, чем правда, и человек, не понимающий этого, не осознает и ценность правды.

— Вы больше не беседовали на эту тему?

— Нет.

— Не упоминали о Лян Шань По?

— Нет.

— А что насчет Тере? Сегодня вы не говорили мне о ней.

— Не было повода. В то лето мы виделись с ней довольно часто. Тере прежде жила в Барселоне, но на тот момент два или три года обитала в Жироне, вернее, в Сальте, где работала уборщицей при муниципалитете. Она бросила учебу на медсестру и встречалась с парнем, работавшим в городской библиотеке. Это был тип с «хвостиком» и козлиной бородкой, ездивший повсюду на велосипеде, говоривший на смеси испанского и каталанского и арендовавший участок возле реки Тер, где выращивал латук и помидоры. Его звали Жорди, он был на десять лет младше Тере. Мы быстро прониклись друг к другу симпатией, поэтому иногда по субботам я приходил к нему на участок и проводил там много времени, наблюдая, как они с Тере обрабатывали грядки. Также мы покуривали марихуану и разговаривали о политике (Жорди был сторонником независимости) и о Сальте (он там родился и хотел умереть, хотя ему довелось попутешествовать по всему миру). Когда темнело, мы возвращались в город: они — на велосипеде, а я — на своей машине, а потом мы заходили перекусить домой к Жорди или в бар.

Порой мы с Тере встречались наедине. Для этого мне приходилось придумывать какой-нибудь важный повод, связанный с Сарко, что было совсем не просто. Однажды в субботу мы встретились с ней в полдень в баре на площади Сан-Агусти и, выпив кофе и обсудив заготовленную мной проблему, отправились на передвижной рынок, каждую неделю появлявшийся на задворках Ла-Девеса, на берегу реки Тер. Пока Тере делала покупки, мне пришло в голову расставить ей ловушку, предложив перейти на противоположную сторону реки и посетить то место, где много лет назад находился район бараков. «Ты бывала там когда-нибудь с тех пор?» — спросил я. Тере покачала головой. «В том районе сейчас все изменилось», — сообщил я и принялся описывать восхитительный парк с постриженным газоном, деревянными скамейками, качелями и новенькими детскими горками, которые пришли на смену убогим баракам, с протекавшими вдоль них зловонными ручьями и роившимися повсюду мухами. Тере посмотрела на меня с недоумением. «А если там сейчас все по-другому, зачем мне туда идти?» — сухо промолвила она. В те времена Тере стала будто неуязвимой к приманкам былых годов и не имела желания вести со мной беседы о нашем общем прошлом. В одну из тех суббот, когда мы встречались с ней, чтобы обсуждать дела Сарко, она пригласила меня в кафе в Санта-Эухения. Явившись туда, я увидел Тере в компании тучной женщины, которая поприветствовала меня крепким поцелуем. «Помнишь меня?» — спросила она. Мне с трудом удалось узнать ее: это была Лина. Волосы у нее были такие же светлые, как в те времена, когда мы встречались в «Ла-Фоне», но она набрала килограммов двадцать пять лишнего веса, сильно постарела и разговаривала крикливым голосом. Лина не упомянула Гордо, но рассказала мне, что вышла замуж за гамбийца, жившего в Салте, что работала в парикмахерской и у нее трое детей. Любопытная встреча. Тере и Лина никогда не теряли связи, но в то время не виделись давно, так что беседа получилась оживленной. В какой-то момент Лина заговорила о Тио, единственном из банды Сарко, помимо нас, кто до сих пор был жив. Сообщила, что случайно встретила его в больнице «Труэта» (он все также был прикован к инвалидному креслу), и они очень обрадовались друг другу. Лина предложила нам навестить Тио в Жерман-Сабат, где он по-прежнему жил с матерью. Мы с Тере согласились и договорились увидеться в следующую субботу в то же время и в том же месте, а потом отправиться домой к Тио. Однако в следующую субботу я не пришел на встречу, и, как мне стало известно через несколько дней, Тере тоже туда не явилась.

В середине октября я перестал видеться с Тере и Жорди. Никакой