К примеру, подвели бы вдруг ко мне некую тетку. Отец бы привел, скажем, и заявил: она теперь моя супружница, величай и почитай ее как маму… Штоб я тогда с ним сделал? Да я бы его, блудного хозяина, отметелил, знаю как! К такой едреной матери бы отослал!»

У Миши от священного негодования воздух в сердце заложило. Но, пережив выдуманное, он успокоился и стал клевать в седле. Воротился остаток вчерашней усталости, не побежденной окончательно коротким сном. Дорога вздымалась полого и долго, стольник склонялся на луку седла, повод скользил из его рук, и молодой непонятливый конь тоже нырял головой, спутав шаг. Тут Миша вскидывался — снова видел в двух саженях впереди себя катящуюся на широких ободах, веющую занавесями персидских тканей колымагу. Еще в плену снов, будто высланных страницами Плутарха, колымага Мише виделась трофейной колесницей, выигранной у ликийцев в давешнем бою. Может быть, за этой мягко изливающейся тканью бережется от белых лучей аравийского солнца властитель двунадесяти языков перс Ксеркс…

— Николаич, что ты пятую версту жуешь? — совсем очнулся Скопин. Увидел опять, как его саадачный[158], старый витязь, в такт конским копытам точит что-то деснами, подворачивая под них для пущей работящей крепости жестокие усы.

— Так, один сухарик уминаю, — ответил саадачный Николаич. — Все одно деревня на носу копья, значит, и перевожу запасец-то.

— А прикинь: ну, как в Тайнинском сел неприятель? — широко зевал Миша. — Или он вовсе село пожег? Воевать надо без пуза, в походе чревоугодия бегать, свой сухарь, яко пряник, стеречь!

— Нешто война у нас?! — робко спросил молодой стрелец, еще не ездивший никуда со Скопиным.

Николаич только крякнул ему в ответ, что могло означать: «У нас уж пострашней!», сам обидчиво возразил господину:

— Михайло Васильич, было ба зашто чревоугодьем меня попрекать? Горбушка-то до чрева у меня чуть досягает: клыков-от нетути, так крошкой больше в десны сеется да под язык…

— Значит, твой грех — гортанобесие[159], он в сто раз грешней, — пугнул Николаича Скопин, разбиравшийся, как и все, впрочем, в церковном словаре.

Но стольник снова засыпал — икры и чресла не пружинили, раскачивалась голова.

Кто-то утопал, барахтаясь и извиваясь, в душистых аргивянских банях и данайской неистовой бабой кишащих садах, кто-то проводил свою крамолу меж тихих колонн и изваяний, а он — Александр свет Филиппович князь Македонский второй месяц, с малым числом родных фаланг, безотдышно гонялся по жгучим пескам за ордой Ксеркса. Он, Искандер Великий, мог Ксеркса настичь, но нельзя уже ни нападать внезапно, ни под кровом тьмы, нет права больше неосторожно опрокинуть его лобовым ударом, нельзя расположить войско на местности выгодней, чем у него, и уж никак нельзя обходить Ксеркса с флангов и с тыла, Боже упаси нарушить ему строй. Да! Ни под каким видом не бить первому и, уж конечно, не бить по слонам — слоны у него слабаки, шугань короткохвостая… Нельзя в сражении своим примером вдохновлять македонян… Все это уже было, было… Гордый Ксеркс должен сложить и не вынимать боле из-под Александровых ступней дамасский харалуг[160], а для того ему нужно понять наконец: Александр берет верх не волею случая, не потому вовсе, что является он неожиданно, или что его поддержали такие-то скалы и речки, или главный удар его пал именно туда, где у Ксеркса развалился строй, и эти двухсаженные доходяги понесли, заполошно трубя отступного… А потому, что Искандер суть высший полководец, нежели чем Ксеркс. (Лишь когда упрямец убедится в этом — возрыдает раз… и бросит безнадежную войну.) Но как же ему доказать сию истину? Как строить окончательную битву, как?! Крутилась древнейшая думка в юной полусонной голове, вновь ветрище с ливнем и песком играл македонянами, а они кидались на него, хрипящего от ярости, почти не щадя коней — жильно рвущихся навстречу миражам из страшного песка.

Вдруг Скопин проснулся. Годовалый лошак под ним твердо стоял ногами на траве, на бугорной высшей точке. Понизу впереди вилась речушка, и чувственный неровный ветерок наплывал теплом с ее лугов, утыканных стогами.

Огромные тени облаков скользили поймой, омрачая речные изгибы: как бы сквозь почву проступали движущиеся подразделения фаланг или кентурий в Московское царство из Аидова.

Одна излука реки, освободившись от внутренней тени, просияла чище золотой насечки на булате, и меч солнца ударил Скопина в лицо и грудь.

Уже совсем недалеко, на другом берегу озарилась деревня с простым храмом и белым погостом. К речке цепкими прямоугольниками выходили отряды моркови, капусты и репы, все лето безупречно ждущие обидчика. Стрелами стремился к солнцу лук. Как верхоконные колонны мялись под ветром высады малины и смородины. Над кровлями два колодезных журавля закинулись, как приведенные в готовность катапульты.

Прямо под горой, с которой глядел Скопин со стрельцами, коровье полчище переходило реку вброд. Пехотинец-пастух, епанчой повязавший штаны вокруг шеи, стоял по коленки в реке и кнутом высекал из нее крупные искры. Не все буренки верно шли, но пастух особенно не торопил их — которая стояла и пила, которая ждала самца или подругу; иная, жалуясь нутром, пятилась на прежний берег.

— Теперь, паря, засели, — молвил Николаич, отряхая сладкую мучку со штанин. — Привел же леший этот скот на переправу!

— Проснись, саадачный! — вскричал вдруг Миша. — Смеешь ли ты медлить?! Обойдут и растопчут нас боевые слоны, одолевши Евфрат!

Николаич нервно улыбнулся одним усом — опять, как снег, свалилось то, чего всегда ждал.

— Наше спасение в скорости! — выкрикнул отрывистым баском Скопин, чтобы вся полусотня услышала. — Ослобони подпруги! Удила долой! — И сам уже действовал. — Спешиваться на ходу в воду! Оружие над головой!

Скопин вколол кызылбашские стремена по бокам своего конька, на скаку принимая пистолю и пороховницу в шапку, шапку — в левую руку, слетел к реке. Стрельцы — иные впрямь вообразившие, что какая-то гадость стряслась, другие — уже познавшие причуды сего малого начальника, ринулись вослед. Разметав, вспенив прибрежную воду, Миша и Николаич первыми — как только кони их ухнули грудиной вниз, вытянув шеи над водой, — скользнули с седел, одной рукой удерживая гривы.

Молодой — хоть старше и здоровей Миши — стрелец ударился об воду и повалился назад, завязнув в стременах. Конь его в ужасе выставил высоко голову и шею над водой, а его круп опустился. Стрелец ухватился за повод, отчего поставил лошадь в реке на попа — влекомая назад всем седоком, та обмакнула его с шапкой в воду. Там пришлось бы ратоборцу худо, если бы проплывающий неподалеку соратник не вырвал у него свободной рукой повод и не увлек собравшееся утонуть животное с собой.

Самые бестолковые (или хитрейшие) стрельцы пролетели вдоль кромки воды, сделав крюк, и наскакали на реку впритык к коровам, едва уместившись на отмели брода. Телки шарахнулись, возопил благим матом пастух. Пошла свалка, с другого края переправы оступился, съехал на глубину бык и, уже прихлебывая в задранную пасть, призывал человека на помощь…