Наконец Павел остановил коня. Дал мне вожжи, сказал, чтобы не трогался с места, и сам повел отряд к казармам.

Я сидел тихо, слушал и ждал, хотя боль, потеряв всякую совесть, волной бросалась в голову, туманила сознание.

И все же я чувствовал и знал: если что, найдется седьмое дыхание.

Раздался треск веточек, это подошел Павел. Влез в санки и взял вожжи:

— Уже зацепили и развернулись на возвращение. Можно нам с тобой вперед двигаться, вроде тихо все идет.

Я и сам слышал, что нет выстрелов.

Поехали лесом, и вот тут-то я начал шарить по поясу и вдруг обнаружил — нет гранаты! Когда, как она сорвалась?! То ли я плохо ее пристегнул, то ли когда проверял? Или санки наклонялись и ее сорвало веткой? Но гранаты не было! Это мне показалось пределом моих несчастий, и в тумане боли и досады я ругал себя нещадно — как можно быть таким неудачником, таким неприспособленным человеком! Споткнувшись о камень, чуть не провалить операцию! Если бы не Павел, как бы мы довели отряд?! И как мог Митя доверяться такому человеку?! Стать инвалидом, даже не участвуя в бою!.. Все это меня угнетало настолько, что и потом я никому не рассказал б случившемся.

Операцию отряд провел успешно. Все наши предосторожности оказались к делу, и взяли хлопцы орудие мастерски, без единого выстрела. Подвели шестерку коней, на каждом сидел ездовой, чтобы каждым конем управлять и, если будет ранена лошадь, сразу постромки обрезать. В ста метрах от казарм развернули ездовые упряжку передком к проволоке ограды. Подползли ребята, таща за собой длинный трос, перерезали проволоку, свели станины орудия, скрутили тросом и дернули, давая знак ездовым. Бесшумно двинулись кони в «башмаках», с завязанными храпами, увозя орудие, и потонуло все в белой мгле снежного тумана. Когда уже выехали за Боровку и переезжали речку, вдруг затрещал лед и орудие провалилось. Но было неглубоко, поднажались кони, ездовые изо всех сил их погоняли — и выскочили на берег колеса передка, а потом и орудия. И опять мерзлая дорога легла на Антуново.

Через двое суток орудие доставили в бригаду. Сергей Маркин, начальник нашей партизанской артиллерии, осмотрел его. Оказалось орудие в хорошем состоянии, даже замок в исправности, единственное — с прицелом не ладилось, но и его наши оружейники отремонтировали.

Почистили, надраили наше орудие, и теперь в Антуново возле штаба артиллерии стояло два 76-мм орудия и сорокапятка Карабаня.

Дубровский благодарил нас с Хотько за успешную разведку, Митю Короленко — за четко проведенную операцию. Лобанок отстегнул свой пистолет с пояса и передал его мне, это был пистолет «ТТ»:

— Вот тебе мой подарок — за удачную операцию!

Но радость для меня была отравлена. Не всегда можно объяснить, даже себе, случайность, исключающую твою вину, пусть ты один только знал, что могло произойти, если бы дело осложнилось боем. Я понял тогда, как надо следить за собой, чтобы не быть в разведке в тягость товарищу. Нельзя, чтобы жали сапоги, нельзя кашлять, нельзя ничего допустить, что бы легло бременем на товарища. Достаточно готовности принять на себя тяжесть ранения своего и друга, рядом идущего. Пережил я тогда так, что аж до сих пор икается, до сих пор не дает мне покоя.

…Целыми днями я сидел на нарах, так как нельзя было опускать ногу, и рисовал эскизы большой картины о бригаде. Зашли в землянку Лобанок и Дубровский, смотрели эскизы, наброски. Федор Фомич рассматривал все внимательно, с любопытством и вдруг сказал:

— Все хорошо, только вот не хватает в картине самого художника. Уж его-то теперь можно посадить ездовым на орудийную запряжку.

Так я получил право вписать себя в картину. Первым ездовым изображен Сергей Маркин, второй ездовой — это мой автопортрет.

* * *

Мы с Хотько возвращались в лагерь после глубокой разведки, предстояло заехать в Воронь — и домой. Ехали мы к Надежде Алексеевне, нужно было уточнить сведения о намерении немцев занять это местечко для своих укреплений. К вечеру подморозило, дороги после оттепели покрылись наледью, во многих местах обледенела земля, но полозья хорошо скользили, а конь у Павла Васильевича сильный и быстрый, это давало какое-то спокойствие, мы чувствовали, стоит хлопнуть по бокам Серого, он перейдет на бег, унесет нас от погони. Иногда неприятно визжали оббитые железом полозья и мы съезжали на боковину, где снег меньше подтаял. Дорогой Павел Васильевич меня напутствовал:

— От как приедем к Надежде Алексеевне, то я за ней ухаживать буду, и не удивляйся, Коленька, даже если прилягу, нам пошептаться надо. А ты возьми под свое крыло Лизку, и пощупай, и поцелуйся, и скажи, что скучав за ней, да всего скажи, что только захочешь…

А Лизка эта — сестра полицейского, того самого, которому я три марки давал за картошку, когда мы из плена бежали, это он встретился при побеге нашем мне и Смоляку. Тогда он был начальником полиции в Ворони, а теперь карьеру сделал, уже в Лепеле служит. У Лизки, для большей безопасности, и жила Надежда Алексеевна, жена командира Красной Армии, погибшего в первые дни войны, и, пользуясь таким соседством, узнавала об очень многом, что готовилось немцами и полицаями против партизан. Хотько делал вид, что влюблен в Надю, а я, для полной конспирации, должен уверить в своих чувствах Лизку.

Коня оставили, как всегда, не доезжая один дом. Постучали в окно условным стуком и пошли к двери.

— Кто там? — спросил знакомый женский голос.

Удостоверившись, что Павел, Надя впустила нас и задвинула засов. Мы вошли в тускло освещенную комнату. В соседней тут же началась какая-то суета, и через минуту занавеска раздвинулась, на пороге стояла Лизка с лампой в руках. Свет золотился в ее светлых волосах, освещая косу, упавшую на плечо, округлые щеки с веснушками, пухлые губы, была она очень привлекательной. Павел сразу своими шутками наполнил комнату и уже подсел к Наде, обнимая ее, и все приговаривал, как он соскучился за ней, а на меня напустился:

— Ну что стоишь среди комнаты, будто на часах! Пойди к Лизаньке, поговори с красавицей.

Я взял лампу у Лизаветы, и мы пошли за портьеру. «Что ей сказать?» — думаю. Поставил лампу на стол, рядом положил автомат и вдруг брякнул:

— От если братец твой заедет домой — будет встреча! Она засмеялась:

— Пойду дверь со двора на засов закрою.

По мне искорки нервные так и побежали, хороши мы с Павлом, шуткуем при открытых дверях. А вдруг она не задвинет, а отодвинет засов? Пошел за ней с лампой, как бы посветить, а сам заодно осмотрел кухню, сени и дверь. Возвратились в горницу. Усадил Лизку на кровать и сам сел рядом. Начинаю свое ухаживание с глупейших вопросов, завивает ли она волосы, очень красиво вьются, затем спросил, коснувшись ее руки, чем она моет руки, что кожа такая гладкая. Я ждал знака от Хотько, долго он не мог оставаться с Надей, чтобы не вызвать подозрений; тут свои законы, одно дело прилюдно ухаживать, и совсем другое, если ты в хате наедине с женщиной остался надолго. Спрашиваю Лизавету, часто ли приезжает брат, она лукаво смеется: