Лолита, вернувшись домой, поставила лиловую розу в вазу и, чтобы отвлечься, села смотреть триллер, видимо полагая, что клин клином вышибают.

Клейн после отличного душа разминался с железками в небольшом спортзальчике виллы «Эммеранс» и, наверное, сотый раз отжимал штангу, лежа на спине.

Задумчивая Марсель, осознав, что ее надраивает мочалкой в ванне какая-то незнакомая женщина, возмутилась, сказала, что она не беспомощная и не больная, выставила Аньес и домылась сама, через силу ругаясь на всех и вся, особенно на мягкий дурман в голове, не дающий сосредоточиться и подстрекающий не то петь, не то танцевать — прямо тут, не вылезая из теплой пены.

Тошнее всех приходилось Анику — угрюмый ветер притащил с океана тяжелый ледяной дождь, и Аник висел на подоконнике, как удавленник, никому не нужный и всеми забытый, на суку в сыром лесу. Где-то далеко шумели машины; пока охрана института грелась в служебном помещении и проклинала отвратительную погоду — как было хорошо днем! — Аник, умело справившись с сигнализацией, под унылым дождем забирался в окно.

Место инъекции у Марсель сильно болело. Она вытерлась огромным пушистым полотенцем, хмуро оглядела себя в зеркале и — свежая, благоухающая шампунем — стала искать одежду. Напрасно — немногословная служанка все унесла, оставив ей алый купальный халат и шлепанцы.

— Мадемуазель, — постучавшись, вошла Аньес, — фен в вашей спальне… Когда прикажете подать ужин?

— Я бы хотела одеться.

— Свежее белье на кровати, мадемуазель… Одежда в платяном шкафу — пусть мадемуазель изволит выбрать платье к ужину… Что еще прикажете?

Причесывая мокроватые волосы, Марсель прошлась по ванной — Аньес и глазом не повела.

— Вас зовут Аньес, да?

— Да, мадемуазель.

— А меня — Марсель.

— Очень приятно, мадемуазель. Рада с вами познакомиться, — и ни движения на лице.

— Аньес, чей это дом?

— Это вилла сьера Дешана… Я могу идти, сьорэнн?

— Нет, погодите… Клейн… он здесь?

— Сьер Клейн выразил желание отужинать с вами, сьорэнн. Он сейчас в спортивном зале. Желаете пригласить его? сюда или в спальню?

«Однако порядочки у сьера Дешана! он один сюда подруг возит или с Клейном вместе?..»

— Можете идти, Аньес.

Она машинально подняла руку к голове, потом в отчаянии отбросила гребень. О боже!..

Все вокруг изменилось, к чему ни прикоснись — на всем клеймо, печать отвержения!

Мертвая среди живых, призрак среди людей, изгнанница без права возвращения! куда ни войдешь — переполох, смятение, выстрел, удар, страх!

Самые близкие — стали чужие! если кто и думает о тебе — то воскрешенные покойники… куда бежать?!

Ах да — Клейн ждет к ужину… Придется пойти. Во всяком случае — не убегать же отсюда в шлепанцах и халате на голое тело? Клейн — хоть и с того света, но чем-то родной, свой… хотя…

Как там в путешествии Гулливера?.. «Благодаря хорошему знанию некромантии правитель обладает силой вызывать по своему желанию мертвых и заставляет их служить себе…»

Надо разобраться. Хорошо бы Клейн помог — согласились же они объяснить, как действует машина воплощения?

«Скоро я до такой степени свыкся с обществом теней и духов, что на третий или четвертый день они… совсем не волновали меня, или, по крайней мере, если у меня и осталось немного страха, то любопытство превозмогло его…» — память подсказывала Марсель знакомый текст, когда она шла в спальню; она вздохнула — Гулливер быстро смылся с острова царя-некроманта, а ей-то что делать — той, что осталась? шея болит, руку ломит — идешь, как избитая, впору отлежаться, так нет — ужинать зовут. Плюнуть, велеть принести ужин в постель?

Гардероб не битком набит, но есть из чего выбрать, фен — пожалуйста, видеокомбайн, книги — она пробежала глазами по корешкам; есть даже грелка для ног в виде широкого мехового сапога. Ее здесь ждали, готовились к приему — оказанные знаки внимания не восхитили, но немного успокоили. На тумбочке, на салфетке — стакан с водой, обезболивающая таблетка, аккуратно выстриженная ножницами из блистера.

Обсушивая волосы, она выбрала что надеть: черные шальвары и красную блузку — и ярко, и в достаточной мере домашне, и подходит к интерьерам виллы. Теперь она заметила — здесь было красиво и повсюду цветы. Махровые сенполии, величественный амариллис, медово-сладкая хойя, орхидеи во флорариумах — скромная снаружи, внутри «Эммеранс» цвела и пахла роскошным садом, не хватало только пчел.

Мелькнула мысль: «Эту кровать, где я сижу, Аник, должно быть, устилает лепестками роз для своих подруг. Обнаженная на ложе из роз… что — теперь я?

Пусть только попробует!..

Интересно, за ЧТО его расстреляли?

Что мог совершить парень, который отдыхает в цветочном раю?

Садовник и разведчик профессора… умер в пятьдесят втором — а когда он ожил?

Судя по его вкусам, он мог быть любовником герцогини.

Вор-джентльмен. Незабудка в петлице, набриолиненные волосы, смокинг, томная бледность лица, чувственные губы, нежно-острый взгляд, маленький браунинг с рукояткой слоновой кости. Игорный стол — зеленое сукно, гладкие атласные карты, пышные пачки дореформенных талеров. Герцогиня дает ему деньги. Он соблазняет неопытную дочь герцогини. Герцогиня в ярости. Сцена. Угрозы. Он достает браунинг. Выстрел.

Так ли это было?»

* * *

Конец апреля 1940 года.

Неразбериха, паника, сумятица, кошмар.

Королевская семья покинула страну на самолете, чудом ускользнув от асов победоносного люфтваффе.

Армия разбита. Остатки флота под обстрелом уходят из Гидна. На острове Лундорт еще гремят морские орудия форта Скельд — последний оплот, будущий памятник национальной чести.

Порт Сан-Сильвер.

Воинство ее величества спешно грузится на корабли. Все годится для эвакуации — сухогрузы, балкеры, лесовозы. На морской паром вкатываются последние танки. Военные берут даже траулеры и буксиры. Никаких торжественных проводов — это бегство.

Радиостанция Ламонта — там уже сидят наци — убеждает мирных жителей, что никаких разрушений причинено не будет. Следует встретить солдат вермахта с пониманием их исторической миссии — рейх возвращает страну в лоно арийской расы, и мирные жители не ответственны за приказы своих экс-правителей.

Другое дело — евреи и коммунисты. С ними разговор особый.

Вот сидит на заборе Аник Бакар. Он не еврей и никак не коммунист. Ему двенадцать лет. Он школьник. Ему нечего бояться наци.

«Похоже, занятия в школе начнутся нескоро. Большие каникулы! — От этой мысли Аник весело улыбается. — А может, к черту школу? Теперь никто нудить не будет — учись, учись, человеком станешь… Можно повалять дурака — только б мамаша не слишком ругалась».