Вагон был полупустой. Он взял билет до Клина. Папа несколько раз повторил: «Никаких поездов дальнего следования, никаких самолетов. Только электричкой, только электричкой. С пересадками. До Питера. Там можно переправиться в Финляндию. Запомни телефон. Только электричками. И сбрей усы!» Усы сбрить не успел. В Клину он как-нибудь переночует, затем тем же способом доберется до Твери, а там и до Бологого. Первым делом в Финляндии разыскать Риту с детьми. Она должна быть где-то в Эстонии. Постепенно люди выходили, и он остался наедине с какой-то девушкой, испуганно забившейся на короткой скамейке в углу у входа. В вагоне становилось тепло, он расстегнул ватник, ворот ковбойки, потянулся, впервые за последние дни расслабился. Казалось, он едет в таком же вагоне на дачу. Сейчас металлический голос удивленно объявит: «Следующая остановка – Белоостров». Пассажиры засуетятся, снимая с полок свои сумки, подхватывая под мышки своих детей, заскрипят тормоза, мама скажет: «Просыпайся, следующая – наша». И действительно, голос подтвердит, радуясь своей догадливости: «Следующая остановка – Солнечное».

Стукнули двери вагона, он очнулся. В вагон вошли четверо. Расхлябанная и, возможно, нетрезвая девица и трое парней. Девушка на крайней скамейке испуганно вжалась в стенку вагона. «Цыпа-цыпа» – сделал ей козу один из пришедших. Девица прошла мимо Павлика, пепельное лицо расплылось в улыбке. У нее не было переднего зуба. Затем резко развернулась и выросла перед Павликом. «Ну что, сучонок, намылился?», и шире распахнула полы его ватника, будто проверяя, все ли он ордена надел, и тут же ее маленький интеллигентный спутник в очках моментально выхватил что-то блестящее и с серьезным видом ударил этим широким обоюдоострым ножом в сердце Павлику. «Ой!» – только это мог сказать Павлик и успеть подумать: «Как больно!» Интеллигентный юноша в очках чуть вытащил из груди нож, провернул лезвие, раздвигая хрустящие ребра, и вдавил ещё раз, глубже и сильнее. Но Павлик уже ничего не чувствовал.

Проявилась давно забытая Вера Шкотникова, которая громко и отчетливо сказала: «Михаил Глинка. Ноктюрн “Разлука”. Исполняет ученик 5-го “А” класса Павлик Сучин».

Затем он увидел свои большие голубые глаза, окаймленные длинными мохнатыми ресницами – Рита когда-то говорила, что за эти ресницы можно родину продать, – затем головы трех парней, стриженных под горшок, склонившихся над его телом и рывшихся в его рюкзаке, затем мчащуюся электричку, постепенно превращавшуюся в медленно ползущий поблескивающий червячок и огромную мертвую землю с полыхающим вдалеке городом, который назывался Москва.

Черное небо, отражая черную землю, было прозрачно и высоко, но звезды сияли.

* * *

– Думаю, не стоит отчаиваться.

– Где военный министр?

– Сейчас свяжусь.

– Куда запропастился Генерал, и почему нет до сих пор Мещерского? Я ведь вызывал! Бардак! Сам виноват, вас распустил. Князь, что вы советуете? Ксаверий Христофорович, на вас надежда.

– Невелика надежда! Советую воспользоваться приглашением китайских товарищей. Они не сдадут.

– И вы туда же! Бежать из собственной страны? Да вы с ума посходили, простите, князь. Ещё неделю назад все пели, что рейтинг зашкаливает, что раздавим, как клопа, этого…

– Извините, Ваше Президентское Величество, военный министр просил передать, что он, э-э… как это сказать…

– Не мычите, докладывайте!

– …что он приказал изменить курс своей боевой машины. Сейчас он подлетает ко дворцу Говорухи-Отрока. В связи с изменившейся обстановкой.

– Какой обстановкой?

– Господа, кто доложит? Я – простой секретарь, не могу. Князь Энгельгардт!

– Господин Президент. Прошу простить… но я вынужден сообщить плохую новость. Господи… Вы низложены. Выбран Временный Совет Спасения во главе с Прошой Косопузовым.

– Что?! С этим квадратноголовым убожеством?!

– Не такое, оказалось, убожество. Подомнет всех: и Мещерского, и Аркашу, и Чернышева, вспомните мои слова. Членами совета назначены Генерал…

– Вот почему он слинял…

– Князь Мещерский, Ферг, кинорежиссер X.

– Господи, князь да и Ферг – понятно, но режиссеришка, он-то что будет там декламировать!?

– Думаю, для обозначения «преемственности». Был при вас, вот теперь – с новым.

– А новый?

– Временно исполняющим обязанности президента назначен господин Чернышев, до проведения новых парламентских и президентских выборов. Старое Вече распущено.

– Вспомните меня, недолго Чернышев властью будет наслаждаться. Быстро сковырнут.

– Ещё одна новость, увы… Господин Президент, мы все приносим вам свои соболезнования, – он уже все понял. Стол пошел куда-то в сторону, но он схватил его за края так, чтобы не упустить. Пальцы от напряжения свело, но он держал крепко, казалось, никакая сила не разожмет его побелевших пальцев. Стол был его последней опорой. До сознания смутно, как будто из глухого колодца, доходили слова: «Ваша жена погибла». – Почему ее? Почему НЕ ЕГО, а ЕЕ?! Он уже давно привык жить без нее, не замечая ее редкого присутствия и постоянного отсутствия, как не замечают естественного наличия части тела, будь то нога или печень: спроси любого здорового человека, где у него печень, он задумается и ткнет неопределенно в область живота. Вот когда заболит… Сейчас у него не просто заболело, сейчас скрючило от невыносимой боли. Он, естественно, не подавал вида, сидел непривычно прямо, крепко держась за стол, уставившись в круглые массивные настольные часы.

…Почему они преступили через незыблемый конкордат?! Что бы ни было с ними – участниками политических игр, семья – табу! Он сам неукоснительно соблюдал этот закон. И его враги… Неужели пришла новая генерация людей, коим неведомы никакие соглашения, правила игры, нормы отношений? Не сам ли он их выращивал?… Господи, почему они начали именно с нее!

…Вот она в «Спящей»… Первый выход Авроры. Он – совсем молоденький невзрачненький паренек, курсант-первогодок, как завороженный смотрел на эти волшебные движения, такие спокойные, уверенные и, казалось, совсем простые. Выразительные, словно говорящие ноги в странных розовых твердых тапочках, как выяснилось позже, называвшихся пуантами, руки, живущие своей особой, но неразрывно связанной с кружевным плетением ног жизнью, грация и детская непосредственность, удивительно сочетающиеся с врожденным достоинством, без слов выказываемая любезность и равнодушие к склоняющимся в почтительных поклонах женихам – принцам, плавная и неторопливая пластика тела, вдруг срывающаяся в стремительных вращениях, – все это понять и объяснить он не мог ни тогда, ни значительно позже, но впервые в жизни появившееся ощущение происходящего чуда захватило его, ошеломило его и не отпускало долгое время, до тех пор, пока она не стала его женой, и он своей волей, своим рано проснувшимся инстинктом вожака не раздавил и это ощущение, и само чудо. Чудес в семейной жизни не должно было быть. Чудо – не контролируемо. Не контролируемо лично им. Посему чуду не место ни в его семье, ни во всем созданном им мире. Это был его основополагающий жизненный принцип…Однако иногда он с тоской вспоминал то непередаваемое ощущение, и ему не хватало его. Всё это пришло значительно позже. Тогда же им владели чувства влюбленной восторженности и все возрастающего раздражения против своих сокурсников, строем прошагавших вместе с ним в Кировский театр на культурное мероприятие. Курсанты шепотом переговаривались, пересчитывая мелочь на буфет, и этот шепот не давал ему возможности полностью погрузиться в чудную иллюзию… Представить, что он и волшебная Аврора когда-либо встретятся и станут одним целым, было невозможно. Но они стали одним целым. Когда он поставил перед собой эту цель, он добился ее. И они полюбили, познали друг друга, у них появились дети: мальчик и девочка, как и мечталось. И строили они планы, что вот он демобилизуется и пойдет работать, скажем, таксистом, или в институт каким-нибудь младшим научным сотрудником, то есть лаборантом. И будет доучиваться на заочном или вечернем. И все будет хорошо. Они построят дачку где-нибудь под Ленинградом, дети будет играть в песочнице, жена возиться на грядках, смахивая рукой назойливую муху, а он – дремать в шезлонге, наслаждаясь ласковым июньским солнцем. И все будет хорошо. И было бы хорошо, если…