— И когда это произойдет?

— В полночь, конечно. Самое подходящее время для вызова мертвых, так ему сказали астрологи.

— А что я? Мне в этом действе назначена какая-то роль?

Впервые Мейкпис смутился.

— Ну… да. — Он почесал себе подбородок. — Он очень большой приверженец Ветхого Завета, наш царь Ян. Для него твоя казнь представляется жертвоприношением. Он не потребовал, чтобы это сделал я, за что я благодарю Бога. Хотя ты, может быть, и не поблагодаришь. Он… э-э… планирует что-то другое.

— Но это будет частью церемонии?

— По-моему, да. — Англичанин выглядел все таким же встревоженным. Он подался вперед. — Послушай, я мог бы… мог бы сказать, что ты напал на меня. Что у тебя было оружие, и я… мне пришлось… э-э… — Он вытащил из ножен кинжал. — Я избавил бы тебя от боли. А боль будет. Ты же видел, что он сделал со своей женой.

Жан размял затекшие руки, вытянул ноги. Неужели прошло всего три месяца с тех пор, как Фуггер предложил ему столь же легкий исход из другой тюрьмы — клетки виселицы? Тогда это звучало так же соблазнительно, как и сегодня. И все же, если бы он тогда согласился на то предложение, его враги уже совершили бы страшное зло, воспользовавшись рукой Анны Болейн. Его отказ по крайней мере отсрочил преступление. И это позволило ему мимолетно увидеть иную любовь, о существовании которой в этом мире он уже успел забыть.

— Спасибо, но я откажусь. Я пока дышу, и поэтому у меня осталась надежда.

— Боюсь, очень слабая.

— Она станет немного сильнее, подкрепленная этим кинжалом, что висит у тебя на поясе.

Мейкпис посмотрел вниз, на кинжал, и покачал головой:

— Он у тебя и минуты не останется. Слишком велик, видишь? — Длинный клинок блеснул в свете факела. — Но… не знаю. — Он запустил руку себе под куртку, за спину. — Может быть, тебе все-таки удастся припрятать вот этот. Если мы хорошенько подумаем.

На его ладони оказался тонкий кусок темного металла длиной от основания пальцев до середины запястья.

— Ты когда-нибудь видел такое? Называется пистоль. В честь города Пистойя — слышал? Недалеко от Флоренции. Ее называют еще «городом наемных убийц». И не зря. Там у всех при себе такие. — Урия подбросил пистоль в воздух и ловко поймал. — Его можно метать. Он очень острый и настолько хорошо откован, что его можно сгибать почти вдвое, а потом снова распрямить. Этот — мой маленький любимец, выручал меня дюжину раз. — Его глаза заблестели при воспоминании. — Но привязываться к оружию не годится, правда? Вот что я тебе скажу: я обменяю его на твой меч.

— На мой меч?

— Угу. Я спас его во время той свалки наверху. Сам я больше не намерен отрубать головы. На мое новое золото я куплю себе новую профессию — стану хозяином постоялого двора. Не придумать лучшей вывески, чем меч, который срубил голову королевы.

Жану не требовалось раздумывать долго. Англичанин прав: привязываться к оружию нехорошо.

— Договорились. И где мы могли бы…

Рана на груди, полученная в Сиене, во время схватки с охранниками Яна немного разошлась. Сейчас Мейкпис обратил на это внимание. Когда англичанин задел ее, заставив Жана застонать, оттуда начала сочиться кровь.

Присвистнув, англичанин отрезал своим крошечным ножом несколько длинных полосок ткани от плаща. Он окунул их в кровь, а потом согнул пистоль так, что он ровно лег на череп Жана. После чего Мейкпис ловко примотал клинок к голове, прикрыв ткань прядями черных волос Жана, покрасневшими от крови.

— Неплохо, — проговорил Мейкпис, отступая на шаг. — Крови на тебе достаточно, чтобы ты показался раненым. Почаще хватайся за голову, пачкай повязку свежей кровью, когда представится случай. Если тебя не заденут по ножу, то может получиться.

— По крайней мере, это шанс. Я благодарен тебе.

Последние слова Жана окончательно смутили Мейкписа, и, что-то пробормотав, он направился к двери.

— Могу я попросить о последней услуге? — Жан остановил англичанина прежде, чем тот успел позвать дежурившего за дверью охранника. — Когда ты выберешься в лагерь осаждающих, не разыщешь ли ты моего друга? Его зовут Хакон. Он огромный скандинав с топором. Скорее всего, с ним будет волк. Скажи ему… расскажи, что случилось. И передай: пока я жив, я не откажусь от надежды.

— Тогда желаю тебе подолыпе оставаться живым. Надеюсь снова встретиться с тобой, Жан Ромбо. Хотя бы для того, чтобы получить мой пистоль обратно.

Его ноги тяжело протопали по каменным ступеням. Жан снова устроился в прежней позе и начал ждать. Ожидание стало не таким невыносимым благодаря тому, что Мейкпис ослабил его путы. А еще — благодаря прикосновению тонкой полоски стали, примотанной тряпицей к голове. Странное дело: эта повязка его и беспокоила, и служила единственным надежным якорем.

«Фуггер назвал бы это парадоксом, — подумал Жан. — Я не узнал бы этого слова, если бы выбрал тогда короткий путь с виселицы».

Воспоминание о шаркающем немце с его причудами, подергиваниями и странными высказываниями вызвало У Жана мимолетную улыбку, но он почти сразу же вспомнил, почему оказался в камере.

* * *

— Почему? Почему? — вскрикнул Фуггер и только тогда понял, что разговаривает вслух, в очередной раз не сдержав своего горя.

Он сообразил это по взглядам, брошенным на него тремя полускелетами. Отец забрал прислугу со стен, чтобы они прекратили оборонять город и снова работали на прежнего хозяина.

А еще — потому, что отец выругался и поднял голову от крышки люка, над которой корчился, прислушиваясь.

— Молчи, дурак! Хочешь, чтобы сюда явился патруль?

Корнелиус секунду постоял над сыном, яростно сверкая глазами. Фуггер заметил, как дрожат его крупные руки, словно их переполняет желание ударить. И подавлять это желание, казалось, дается Корнелиусу невероятным напряжением сил. Альбрехт Фуггер непременно почувствовал бы удары отцовской руки на себе, если бы рядом не оказалось слуг.

Не имея возможности излить на сына свой гнев, старик вернулся на прежнее место, а Фуггер вернулся к своим мыслям, к своему отчаянию. С другой стороны города доносилась канонада, а его мозг непрерывно возвращался к картинам последних месяцев: сражения, путешествие, звон оружия, пение монахов, совокупляющиеся нагие тела. Видение приходило за видением, но ни одно из них не задерживалось, переходя в новое. Они сливались и искажались: вот палач с волчьей головой, праща, метающая черепа, распятый ворон… Лица набегали только для того, чтобы состроить гримасу, пробормотать какую-то невнятицу и снова умчаться прочь. Два задержались дольше других. Первым было лицо Жана. Глаза, которые видели слишком много. В них не было гнева — нечто гораздо худшее: невыносимая боль преданного доверия. А сзади постоянно выскакивало еще одно — отвратительная маска из сиенского подземелья. Она выговаривала: «Я тебя отыщу. Куда бы ты ни спрятался, я приду туда. И в конце концов ты будешь молить меня о смерти».