— Умерла, — кивнул он, и длинное его лицо вытянулось еще больше.

— Но в газетах…

— Она потребовала, чтобы официального некролога не размещали, — пояснил мистер Боунс. — Да даже если и разместили бы… Последний год она не появлялась на сцене, о ней никто бы и не вспомнил. Сигрид Штайн! Когда-то это имя гремело, а теперь… Те, кто ценил ее талант, вряд ли читают раздел некрологов, а остальным это имя ни о чем не говорит. Даже если поставить заметку на первой полосе…

Он был прав, как это ни печально. Слишком много красивых и талантливых актрис, всех не упомнишь! Но Сигрид!

«Я уже ничем не напоминаю прежнюю себя, — продолжал я читать, — а потому я потребовала, чтобы хоронили меня в закрытом гробу, принято это здесь или нет. Не хочу, чтобы кто-то увидел меня такой. Но это все ерунда, Виктор.

Хуже всего то, что на бесполезное лечение ушли почти все мои средства. О нет, я далеко не бедна. Нищее детство приучило меня к экономии, я скопила достаточно средств, но оказалась бессильна перед ударом судьбы. Теперь у меня мало что осталось. Мой супруг покинул меня: в этой стране еще предостаточно юных перспективных актрис, и он вовсе не желает сидеть у моего смертного одра. Я могу его понять, я ведь тоже вышла за него замуж лишь корысти ради».

Так я и знал, Сигрид никогда не любила этого плюгавого сморчка!

Я продолжал читать, и мертвая актриса исповедовалась мне с очередного листа…

«Виктор, мне стыдно до слез, но как ни напрягаю я память, кроме вас я не могу вспомнить ни единого человека, которого могла бы попросить о подобном. Меня многие любили, иные покупали, кто-то боготворил, а вы — вы единственный — обращались со мной как с простой земной женщиной».

Как так, поразился я. Я же считал ее богиней! Или у меня и богини не такие, как у всех? Гм… Да, пожалуй, так и есть.

«Именно поэтому я пишу вам, Виктор. Дело в том, что меня остался сын. Муж мой отказался не только от меня, но и от него, поэтому я дала ребенку свою фамилию, настоящую, ведь Штайн — это сценический псевдоним. Оставшихся у меня средств достаточно для того, чтобы оплатить его обучение в не самом дорогом закрытом пансионе, и я отдала соответствующее распоряжение. Я прошу лишь об одном: не сочтите за труд хотя бы раз в год узнать, что с моим мальчиком, как он себя чувствует. Ему придется тяжело — ну что ж, сама я пробивалась с самого дна, ему уготована даже более легкая участь!

Как вы понимаете, я не могу отправить его на родину. Что ждет его там, в нищей рыбацкой деревушке? Тяжелый труд от зари до зари, к которому он непривычен? Побои? Вечный голод? Я помню все это, Виктор… И как бы ни был плох пансион, там сумеют вбить в голову моего сына достаточно знаний, чтобы он сумел хоть как-нибудь устроиться в жизни.

Еще раз прошу, заклинаю вас теми безумными днями у моря: моему сыну не нужно ничего сверх того, что я могу завещать, он сумеет все сделать сам, я знаю, но пока он еще ребенок — не оставьте его своим вниманием, Виктор. Вы единственный человек, которому я могу доверять, пусть я и не знаю вас толком. Я осознала это только теперь. Очень многое видится иначе, когда ты прикована к постели… Вы никогда не лгали мне, никогда не давали ложных обещаний… Эта просьба — последняя. Больше я вас никогда не потревожу.

P.S. Спасибо вам за белые розы, Виктор. Я не засушиваю цветы на память, но могу перечислить все спектакли, после которых мне подавали ваши букеты».

Я положил исписанные крупным почерком Сигрид листы на колени и прикрыл глаза. Не знаю, что с ней случилось, что за болезнь подкосила железное здоровье этой валькирии, но это уже не важно. Ее больше нет.

— Где ее сын? — спросил я у мистера Боунса. Тот чуть не подавился чаем у неожиданности.

— Сейчас — в приюте святой Марии в Джосмите, — ответил он. — У нее ведь нет родни в Англии, взять мальчика было некому. Но, согласно завещанию, скоро он отправится в пансионат святого Гилберта, очень достойное заведение, должен вам сказать, пусть нравы там и суровые!

— Могу я сам отвезти ребенка в эту… хм… школу? — спросил я.

— Разумеется, мистер Кин, ведь именно вас мадам Штайн назначила опекуном! Ну, — стушевался вдруг Боунс, — не то чтобы опекуном… попечителем, так будет вернее!

— Допивайте чай, — сказал я, поднимаясь. — Мне нужно отлучиться ненадолго.

Я поднялся вверх и вытянул из заветного мешочка одну руну. Задумчиво посмотрел на лежащую на ладони ингуз и кивнул. Руны были со мной солидарны: мальчику нужна забота, теплота и дом. Что ж, значит, так тому и быть…

2.

Приют св. Марии выглядел… как классический приют. Унылое серое здание, множество детей, тут же прилипших к окнам, когда во дворе остановился мой роскошный автомобиль… И дети все, отметил я, явно недокормленные. У нас в Блумтауне подобного бы не потерпели! Представляю, что бы устроили дамы из попечительского комитета, допусти их сюда… Кстати, это идея! Надо натравить наших скучающих матрон на окрестные городки, а то шахтерских вдов и сирот они уже обустроили, и теперь страдают от безделья. Правда, Джосмит не близко, но кто разберет этих женщин, они же способны добраться куда угодно! Особенно тетушка — после того, как научилась водить машину…

— Сюда, мистер Кин, — указал Боунс. — Прошу к директору!

Директору было явно не до нас, он писал какой-то важный отчет, поэтому живо сплавил меня к заместителю. Заместитель, нервный и тощий, вызвал дежурного воспитателя, тот послал за служителем… Машина делопроизводства завертелась.

— Вот, сэр, — сказал, наконец, служитель, втолкнув в комнату для посетителей мальчика лет десяти, может, чуть старше.

— Оставьте нас, — махнул я рукой, и тот повиновался.

Я же уставился на мальчишку. Обычно дети-сироты стараются не поднимать глаз, прикидываясь скромными, но этот смотрел на меня, упрямо вскинув подбородок. Недавно из дома, понятно… Глаза у него оказались синими, как у Сигрид, и он был очень высок для своего возраста.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Витольд Ингварссон, сэр, — ответил он, чуть прищурившись. Где я видел эту гримасу? Не у Сигрид, это точно.

— Красивое имя, — кивнул я. — Послушай, Витольд… Я был достаточно близко знаком с твоей матушкой…

— У мамы было очень много близких знакомых, — отчеканил мальчишка. — Но