После выхода из строя изувеченного «Александра III» (с пожарами и сильным креном на правый борт он, безнадёжно отстав от основных сил эскадры, к вечеру был добит японскими крейсерами) эскадру на втором часу боя повёл справившийся с повреждениями броненосец «Бородино». Впрочем, бой был уже проигран, начинался разгром. Японские корабли набрасывались на русские, как охотничьи собаки на раненных медведей, и к вечеру вся противостоящая им сторона как единое целое перестала существовать. Разрозненные группы и отдельные суда, утратив всякую способность к взаимодействию, самостоятельно (и, большей частью, тщетно) искали пути к спасению. В итоге из 38 кораблей, которых вёл в поход Рожественский, лишь 5 крейсеров, 3 миноносца и вспомогательное судно смогли преодолеть цусимский ад. Все остальные были потоплены или захвачены в плен. На рассвете 15-го мая 1905 года сдались окруженные основными силами победоносного Того броненосцы «Орёл», «Император Николай I», «Генерал-адмирал Апраксин» и «Адмирал Сенявин». Сдался и настигнутый японскими «истребителями» эскадренный миноносец «Бедовый», на котором находился снятый с погибшего «Князя Суворова» Зиновий Рожественский.

То, что вопреки громовым прошлогодним заявлениям Рожественский не пошёл ко дну в Цусимском проливе вместе с расстрелянным «Суворовым» и 935 моряками его экипажа, вряд ли можно было поставить в вину вице-адмиралу. В начале боя он был тяжело ранен, так что решения об эвакуации и сдаче в плен принимались помимо его воли. Однако, придя в себя после ранения, он действовал явно вопреки ожиданиям. Нет ни малейшего сомнения, что и цусимский триумфатор Хэйхатиро Того, равно как и главный русский герой Цусимы Николай Михайлович Бухвостов, окажись они, волею судьбы, на месте Рожественского, действовали бы иначе. В конце концов, даже матросы, с которыми Рожественский возвращался из японского плена, попытались подсказать своему бывшему командующему: неплохо бы застрелиться!

Оскорблённый Рожественский… обратился за защитой к японским властям (и защиту получил). Воистину он был непотопляем! Добравшись до Петербурга в январе 1906 года, он даже попытался восстановиться в должности начальника Главного морского штаба, но тут уж воем взвыли все русские газеты, и флотоводцу, во избежание общественных волнений, убедительно порекомендовали подать в отставку. Тогда он написал рапорт, но обратился теперь уже к правосудию российскому, требуя судебного разбирательства. На суде Рожественский с пафосом заявил о желании подвергнуться казни расстрелянием, однако судьи, разумеется, вынесли очевидный (из-за невменяемости по ранению) оправдательный вердикт. Всё же общественное мнение оставалось непреклонным, и раздосадованный вице-адмирал затворился дома. По слухам, он собирался планировать некоторый новый победоносный морской поход (!), но помер от удара в новогоднюю ночь 1909-го, любезно освободив от своего присутствия как дальнейшую российскую историю, так и настоящее повествование.

После известий о Цусиме в отставку подал и генерал-адмирал Алексей Александрович, и управляющий морским министерством Ф. К. Авелан (оба покинули свои посты в июне 1905 года). Масштаб бедствия оказался столь велик, что потрясение грозило всем воинским или чиновным карьерам, так или иначе соприкасавшимся в 1904–1905 годы с военно-морскими делами. До поры ведомство торгового мореплавания, никак не повинное в грехах генерал-адмирала и морского министра, находилось в удалении от рассекающего меча яростной в своей слепоте российской фемиды, но нервы в эти дни везде были взвинчены до предела. А для Андрея Антоновича Горенко, близкому к великому князю Александру Михайловичу и посвящённому, наверняка, во все возмутительные подробности авантюры Рожественского, это было ещё и тяжёлое личное горе. Позорно и страшно, с капитуляцией и спуском Андреевских флагов, был загублен весь «константиновский» броненосный флот, главное свершение и гордость его поколения военных моряков. Освоиться с подобной потерей бывшему прапорщику 1-го Черноморского флотского Его Императорского высочества генерал-адмирала Великого Князя Константина Николаевича экипажа являлось делом столь же мучительным, как для ветерана наполеоновской гвардии – смириться с итогами битвы при Ватерлоо.

Но для Ахматовой буря, рождённая в русском обществе газетными передовицами и слухами о невиданном разгроме и посрамлении российского оружия, парадоксальным образом сослужила хорошую службу. Разумеется, глобальные майские цусимские кошмары враз вытеснили из царскосельских умов любовный апрельский скандальчик местного значения. Это позволило Ахматовой без особых моральных заушений[266] и нравственных пыток дотянуть до конца учебного года и завершить в Мариинской гимназии VI класс. Конечно, рано или поздно о ней бы вспомнили, но уже был решён отъезд к сестре Инне, в Евпаторию. Впоследствии Ахматова утверждала, что только это поспешное бегство из Царского в 1905 году спасло её от «более или менее явной травли со стороны озверелых царскосёлов»:

– В этом страшном месте всё, что было выше какого-то уровня – подлежало уничтожению.

Последние дни в Царском, ещё горя пророческим энтузиазмом, она созерцала уличных прохожих под каким-то странным углом зрения – как бесконечную карнавальную вереницу живых мертвецов, не имеющих будущего. Отворившееся внутреннее озарение не давало никакой радости, было печальным и тягостно-мрачным. В ней крепло убеждение, что всё, случившееся Великим Постом, оказалось ритуальной сделкой с тем «спокойным и двурогим», который в первый миг любовного восторга казался всего лишь месяцем, торжественно сияющим над накатанной санной колеёй:

Безумие начинало бродить в самом воздухе несчастных российских дней 1905 года, поднимая новую волну революции, неизмеримо страшней и безнадежней, чем зимние стачки и уличные манифестации. Сразу по прибытию в Евпаторию Ахматова услышала о невероятном военном мятеже, поднятом на новейшем броненосце Черноморского флота «Князь Потёмкин-Таврический». Там случилось нечто, плохо укладывающееся в сознание: командир броненосца приказал расстрелять с десяток матросов за… претензии к готовке на камбузе![268] Несчастные, которых уже накрывали смертным брезентом, в отчаянии бросились на палачей, и произошла бойня, достойная морских преданий пиратской старины (изверг-капитан, по слухам, визжа в агонии, целовал руки и лизал прогарные ботинки[269], крушащие ему рёбра). Распалясь, в свою очередь, пролитой кровью[270], матросы захватили приданный «Потёмкину» миноносец и повели оба корабля бунтовать Одессу, где беспорядки зрели с мая. В знаменитом одесском порту случилась вторая бойня, горше прежней, сгорели склады, мастерские, баржи, несколько пароходов, эстакада и церковь Св. Николая Чудотворца. Счет убитым пошёл на сотни; город, объявленный находящимся на военном положении, погрузился в хаос. В двух эскадрах, срочно присланных усмирять обезумевший броненосец, тоже вспыхнул мятеж, и один из кораблей присоединился к «Потёмкину»[271]… Дурно приготовленный флотский борщ (как полгода назад забубённая ругань заводского мастера) потрясал основы Российской империи! «Я бродила по пустынному пляжу и первый раз слушала “взаправдашные”, а не учебные выстрелы с “Потёмкина”», – вспоминала Ахматова первые евпаторийские впечатления. По-видимому, это случилось вечером 21 июня, когда роковой корабль, побывав у берегов Румынии, шёл, угрожая новыми бедами, на Феодосию[272]. Через два дня «Потёмкин» покинул Крым, и вокруг Ахматовой, разгорячённой невероятными событиями весны-лета 1905 года, внезапно воцарилась непроницаемая тишина древнего караимского захолустья.