В результате заключенный 23 августа (5 сентября) 1905 года между Японией и Россией Портсмутский договор заставил весь мир говорить о «первой русской победе после более нежели годовой войны и сплошных поражений» (Витте). В Токио вместо ожидаемых победных торжеств немедленно вспыхнула кровавая народная смута, открывшая собой в японской истории т. н. «эру народного насилия» (постоянную череду локальных беспорядков и массовых протестов), затянувшуюся на тринадцать лет и вылившуюся в 1918 году в охватившие всю страну «рисовые бунты». Но и для России внезапная «ничья», возникшая в итоге после стольких потрясений и тревог, уже мало что решала. Маховик «эры народного насилия» был раскручен здесь ещё в военные месяцы, и остановить его не мог даже хитроумный Витте, получивший после возвращения из Портсмута графский титул. Оставалось лишь использовать высвобождающуюся энергию, вогнав её в какую-нибудь искусную конструкцию, подобную ходовой части парового локомотива.

Профессиональный железнодорожник Витте хорошо представлял, как неистовое дурное пламя из паровозной топки, готовое пожрать всё и вся, совместными интеллектуальными, волевыми и физическими усилиями инженера, машиниста и кочегара укрощается и преобразует свою хаотическую ярость в направленное действие водяного пара, движущее поршень и шатуны, вращающие колёса. Сразу после триумфального прибытия председателя Комитета министров в Петербург (16 сентября) стихийные протесты, митинги и стачки, повсюду сотрясавшие страну с лета, вдруг превратились в стройную систему действий, вдохновлённую непонятно откуда взявшейся единой творческой волей. А началось всё, действительно, с любимых Витте – и не без взаимности! – железнодорожников, собравшихся 20 сентября в столице на свой всероссийский профессиональный съезд. Этот не слишком приметный форум, созванный по инициативе главы Министерства путей сообщения князя Хилкова для решения вопросов внутренних, вдруг преобразился в гневный конвент, открыто призвавший всё русское общество к переменам. Невероятная смелость делегатов заставила встрепенуться журналистов, а за ними всю читающую Россию, ибо в официальных газетных отчётах замелькали вещи немыслимые! 7 октября в Москву, и без того взбудораженную забастовками печатников Сытина и булочников Филиппова, просочились некие петербургские слухи, что очередное заседание железнодорожного съезда готовится разогнать полиция. Это была беспочвенная сплетня, но… на следующий день забастовали все дороги Московского железнодорожного узла и появились на редкость чётко сформулированные требования «свободы собраний, сходок, союзов, организаций, совести, печати и стачек, неприкосновенности личности и жилища», а также «созыва народных представителей с законодательной властью, выбранных всем населением страны всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием, без различия национальности, пола и вероисповедания, для выработки новых основных законов страны в интересах трудящихся классов». 9 ноября эту удивительную «инициативу снизу» в качестве программы действий принял в Петербурге Железнодорожный съезд (который никто и не думал разгонять!), а 12 ноября тот же съезд объявил о проведении ВСЕРОССИЙСКОЙ ЗАБАСТОВКИ. Двумя днями позже движение ВСЕХ поездов на ВСЕХ магистралях России замерло.

Действия железнодорожников, представлявших на тот момент самую сплочённую и массовую группу высококвалифицированных работников всех уровней, оказались побудительным примером и ориентиром для остального множества профессиональных союзов и стачечных комитетов. Более того, к протестам присоединились… владельцы крупнейших заводов и фабрик, отдавшие указания остановить работу. Прекратили работу суды и банки. Забастовало в полном составе даже Министерство финансов (бывшая вотчина Витте в российском правительстве). К 15 октября ВСЯ страна замерла, словно по единой команде, торжественно ожидая финала столь невиданной политической демонстрации, первой и последней за всю тысячелетнюю историю России. Бездействовала полиция, ибо их «подопечные» революционеры не имели к происходящему никакого отношения. Бездействовали и революционеры, которых Великая забастовка застала врасплох, в бегах или за границей. Бездействовали двор и администрация Николая II, чьи усилия последних месяцев по созданию «карманного парламента» (так называемая «булыгинская дума») для успокоения растревоженной вой ной российской общественности теперь шли прахом…

Государь вызвал в Петергоф Витте.

Ещё 9 ноября, в самом начале событий, тот представил доклад о том, что «Россия переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы». Теперь, явившись в приморскую резиденцию на специально нанятом пароходе (другого транспорта в эти дни сюда из Петербурга не было), Витте привёз проект «Высочайшего Манифеста», странно повторяющий формулировки программы безвестных железнодорожных забастовщиков:

Выполнение царской воли поручалось «объединенному высшему правительству» (то есть создаваемому кабинету министров), во главе которого становился…

Николай II изъявил желание изучить столь важный документ в одиночестве, не спеша.

Он надеялся ещё уговорить своего дядю, популярного в армейских кругах великого князя Николая Николаевича младшего[283], взять диктаторские полномочия и навести порядок силой, без окончательного потрясения самых основ российского абсолютизма. У императора имелись веские резоны: в глубинах простого народа, верных идее священного единовластия, весь год зрело глухое недовольство просвещёнными «верхами». На эти бесчисленные людские массы можно было опереться в борьбе со смутой. Однако прежде встречи с царственным племянником к великому князю на Благовещенскую площадь явился Михаил Ушаков, рабочий мудрец.

Это был тот самый Ушаков, что в начале года конкурировал с о. Георгием Гапоном в борьбе за фабричные умы. Тогда верх остался за о. Георгием, однако Ушаков, сохранивший после 9 января свою профсоюзную группу и (потихоньку) прикормленный доверенными лицами Витте, своего звёздного часа всё-таки дождался! Уступая Гапону в ораторском задоре перед многотысячными толпами, Ушаков был дивно хорош в задушевной беседе. Умилённый великий князь, склонный к мистицизму[284], немедленно вообразил, что у него в дворцовой приемной прозвучал вещий голос народных масс, на которые так рассчитывали защитники династии Романовых. Особенно Николая Николаевича поразило, что всё происходило в канун 17-й годовщины чудесного спасения царской семьи при железнодорожном крушении на станции Борки 17 октября 1888 года[285]. Экзальтированный, он прибыл в Петергоф и бросился на колени перед Николаем II, приставив к виску револьвер с взведённым курком: