– Бедная моя Матильда! Ведь мои бриллианты были фальшивые! Они стоили самое большое пятьсот франков!

Так заканчивается знаменитый рассказ Мопассана «Ожерелье».

Ну, а дальше-то что?

Так они и остались стоять посреди Парижа?

Нет, конечно.

Форестье схватила Матильду за руку и повела к себе. Она усадила Матильду в кресло и вытащила из комода черный атласный футляр. Тот самый. Матильда огрубевшими пальцами раскрыла его, и зажмурилась, ослепленная радугой бриллиантов, и заплакала, вспомнив тот бал и эти десять лет.

– Теперь это ожерелье стоит сорок, а может, и пятьдесят тысяч, – говорила Форестье, обнимая Матильду. – Это твои деньги, моя бедняжка, твои!

Ювелир пожевал губами и отложил увеличительное стекло.

– Пятьсот франков, мадам, – сказал он.

– Как? – вскрикнули Форестье и Матильда.

– Неплохая подделка. Где и когда вы это купили? В марте 1874 года? В Пале-Рояле, у Флавиани? О, мадам! Вы разве не читали газеты? Это была афера десятилетия! Этот Флавиани продавал подделки. Осрамил наше сословие! Сейчас он на каторге, слава создателю…

– Пятьсот франков всё равно твои, – сказала Форестье.

– Спасибо, – Матильда взяла деньги и быстро пошла по улице.

Вечером, когда ее муж пришел со службы, его ждал роскошный ужин – половина зайца, грушевый пирог и бутылка хорошего вина.

– В чем дело, Матильда? – удивился он.

– Мне отдали старый долг, – сказала она и протянула ему пачку ассигнаций. – Вот, ты давно хотел купить себе ружье.

не рекомендуется детям и подросткам

Вспомнилось в связи с разговорами о торрентах и пиратстве.

Хотя совсем не про то.

Новое зарубежное кино в старые советские времена можно было увидеть только на Московском кинофестивале, раз в два года. Ну и на разных спецпросмотрах.

У меня был товарищ Коля М., ныне покойный, увы. Умер в пятьдесят четыре года. Талантливый художник и вообще одаренный человек. Вот он через каких-то подружек в начале 1970-х получил пропуск на просмотры аж в Госкино СССР. Там новое иностранное кино показывали чуть ли не раз в неделю. По два-три фильма за присест. Ну, он, конечно, не всякий раз туда ходил.

Но примерно раз в месяц он приходил ко мне в гости и говорил, что за отчетный период всего посмотрел шесть фильмов.

Сначала он рассказывал их краткое содержание. Примерно так, как в «Декамероне» Боккаччо перед каждой новеллой курсивом дается ее конспект.

Рассказывал кратко, но внятно. Тема, идея, действующие лица, характеры, интересные фабульные развороты, особенности режиссуры и общая оценка.

Выслушав краткое содержание шести фильмов, я выбирал, к примеру, два.

И он начинал уже настоящий рассказ.

Пересказ фильма занимал у него минут сорок. А то и час. Это было настоящее представление. Театральное действо. Он описывал интерьеры и пейзажи, он напевал музыку, он развивал сюжет, нагнетал эмоции голосом и жестами, и главное – он изображал героев, он по-настоящему играл за них! Он даже вскакивал с места и бегал по комнате, если надо было.

У меня было полное впечатление, что я посмотрел отличный фильм. Именно посмотрел, своими глазами.

Я даже, бывало, сам рассказывал об этих фильмах друзьям.

– Где смотрел? – завистливо спрашивали они.

– Да так, был случай, – уклончиво отвечал я.

Лет шесть назад я впервые смотрел «Диллинджер мертв» Марко Феррери. С первых же кадров я понял, что этот фильм уже видел. Точно видел. Давно видел. Но где, когда?

Потом, в самом конце, когда яхта уплывает, когда ее по-детски разрисованные паруса тают в золотом небе, я вспомнил – Коля мне его пересказывал.

бульварное кольцо

Серое свежее утро. Бульвар то ли Страстной, то ли Петровский. Женщины в оранжевых жилетах собирают ветки и остатки старых листьев, складывают в кучи и поджигают.

Теперь так не делают. Теперь ветки и листья запихивают в большие пластиковые пакеты, черные или голубые.

То есть сон из ранешних времен. Чуть ли не из шестидесятых.

Впрочем, и тогда эти ветки-листья бросали в кузова грузовиков.

Значит, это прилипло из дачной жизни.

На даче мы весной жгли старые ветки и листву.

Раньше жгли.

Теперь стали складывать их в мешки и отвозить на помойку.

Однако приснилось именно так.

Бульвар, женщины сгребают листья и ветки в кучи, поджигают их.

Одна такая куча веток горит светлым веселым пламенем.

Вдруг сбоку подбегает женщина. Молодая. Но сказочно уродливая и оборванная, пьяная, грязная и побитая. В руках у нее ведро с какой-то поганой жижей.

Она выплескивает его в костер.

В небо поднимается столб черного вонючего дыма.

Все кричат:

– Вы что?!

Я тоже кричу:

– Вы что?!

А она – с восторгом, с негодованием, с презрением, зная, что ей за это ничего не будет, отчетливо выговаривая каждую букву – заорала:

– Эйафьятлайокудль!

sub specie aeternitatis[29]

Вчера оказался на Покровке, около дома двадцать девять, где прожил пять лет, с 1952-го по 1956-й. А может быть, с 1951-го; уже не у кого спросить, уточнить.

Подъезд наш выходил на улицу, а квартира была – когда-то давным-давно была – самая что ни на есть роскошная: единственная в бельэтаже. Входишь в парадный подъезд, поднимаешься один марш по пологой каменной лестнице, и на просторной площадке прямо на тебя смотрит двустворчатая, тоже очень парадная дверь в квартиру.

Правда, утыканная звонками с фамилиями жильцов и увешанная почтовыми ящиками. На ящики, по тогдашней привычке, были наклеены названия журналов и газет. Чтоб облегчить задачу почтальону. То есть это была классическая московская коммуналка, я о ней уже рассказывал.

Хотелось, конечно, посмотреть хотя бы на эту дверь.

Но подъезд был закрыт на кодовый замок, разумеется.

Я подумал, что эту квартиру, да и все квартиры в этом доме, давно уже переделали обратно в великолепные апартаменты. Так случилось во многих домах в округе – и в Армянском переулке, и в Кривоколенном; в общем, я решил, что и здесь так же. И в темноватой двухоконной комнате моей бабушки теперь чья-то спальня. Или библиотека-гостиная-курительная.