Она уже сидела в кровати, выпростав из-под стеганого одеяла очень белые руки, покрытые у плеч веснушками, и глаза ее почти смеялись.

— Валерия Марковна к шестичасовому утреннему едет. Учительница новенькая. Вчера мама слышала, как она в правлении подводу просила. С ней и отправишься. — Липка глянула на ходики. — А три с половиной часика побудешь дома. Вот хорошо-то, верно?

Прокатиться на подводе до полустанка — это действительно было хорошо. До Уваровки останется меньше километра, притом открытым полем. Но все равно раньше чем в шесть часов он, Зонин, не попадет на ферму. Не поздно ли? Почему-то ветеринарный фельдшер стал беспокоиться о судьбе коровы Зинки. Вспомни Липка о подводе до того, как он оделся, Зонин еще, может, и передумал бы, теперь же он совсем «разгулялся», и решение его не поколебалось.

Он сложил в коричневую дерматиновую сумку крючки, бинты, таблетки риваноля. Отдельно свернул синий халат, клеенчатый фартук: это он понесет под мышкой. Уже одетый в шапку, в бобриковую, по колено, куртку «Москвичка», Зонин наклонился над постелью, несколько раз поцеловал жену в губы, в теплую грудь. Липка обняла его за шею и не отпускала. «Нельзя», — засмеялся он, нежно освобождаясь от ее рук, и вдруг почувствовал такую легкость и смелость, что, казалось, готов был идти пешком хоть в областной город. С порога он оглянулся в последний раз.

— Вернусь, наверно, к обеду.

Зонин прощально пошевелил поднятыми пальцами в перчатке. И вдруг его опять, и с еще большей силой, охватило желание остаться дома. Скажи ему сейчас Липка хоть одно слово, он согласился бы ждать подводу и начал раздеваться. Но жена, видимо, смирилась с мыслью, что его не переубедить.

— Смотри ж, будь осторожней, — говорила она, — как придешь в колхоз, не поленись позвонить по телефону, а то мне невесть что будет мерещиться. Свет я сама потушу, еще встану дверь закрывать.

За дверью сеней Зонина охватили холод и полная темнота. Ни деревенской улицы, ни прясел, ни изб, ни ветел — ничего не было видно. Зонин постоял на крыльце. «Напрасно отказался. А если самому вернуться? Липка ведь только довольна будет». Он сошел со ступенек и посмотрел на небо. «Ведь довольна будет». Он поглядел на окно жилой половины избы, — Зонины квартировали при ветеринарном пункте, — представил, как, ядовито улыбнется теща, когда узнает, что он «пережидал до утра», поправил плечом сумку с медикаментами и пошел на середину улицы, нащупывая ногами дорогу.

Земля под сапогами каменно стучала: с вечера придавил мороз. С огородов в спину сразу начал задувать слабый, но холодный ветерок. Было самое глухое время ноябрьской ночи — два часа. Деревня давно спала, молчали собаки, забравшиеся от стужи на крытые дворы или под крыльцо. Лишь в конце улицы красно светилось окно. Когда Зонин освоился в темноте, то начал различать по бокам черные пятна изб, отделявшиеся от земли, еще какие-то черные пятна повыше — деревья. Дальше стало заметно, что дорога, наоборот, светлее земли, а небо еще светлее дороги, хоть сплошь и закрыто облаками и тучами. По времени уже пора было взойти позднему месяцу, доживавшему свои последние дни.

Крупно шагая, Зонин миновал околицу и вышел в поле.

До полустанка и приютившейся около него деревни Уваровки было две дороги: одна логом, потом лесом — гужевая; другая — вдоль железнодорожной линии. Вторая считалась на километр больше, зато веселее; везде путевые будки, попадаются сторожа, поезда проходят; мест этих и волки должны избегать, и бандитам тут меньше поживы. И Зонин свернул на тропинку через бугор к насыпи.

В поле за деревней стало еще светлее, а низкие облака над гуменником немного просвечивали, значит, поздний месяц уже взошел. Идти было легко. Зонин, как всегда, сильно размахивал руками, и скоро ему стало совсем весело и хорошо. Нет, действительно он молодец, что не послушался Липки. При воспоминании о жене он улыбнулся. Не всегда надо верить разным толкам о бандитах. Что ж, они его так и будут сторожить? Зато он не заставит ждать людей на ферме «Восход».

Зонин называл себя «сержантом армии животноводов» (в звании сержанта он восемь лет назад вернулся с воинской службы). Вместе с тысячами зоотехников, ветеринаров, пастухов, доярок он растил рогатое поголовье, овечьи отары области. За годы работы на ветеринарном пункте Зонин отлично узнал не только председателей окрестных колхозов, заведующих молочнотоварными фермами, но и многих коров, однако Зинку из «Восхода» не помнил. Чистопородная она или местная, метиска? Э, да какое это имеет значение? Все равно ей надо помочь отелиться.

Нет, он таки молодец, не трус. Пусть теща ехидничает, говоря, будто ей страшно ночевать в избе на пункте, потому что в доме нет «настоящего мужчины». Ему это безразлично. А вот Липка у него славная женка: все завидуют. Она-то знает, что он за себя постоит где нужно.

Чуть справа, совсем рядом с Зониным вдруг встал кто-то высоченный, лохматый и черный. Зонин вздрогнул, остановился: холод от сердца противной волной хлынул в колени. И он тут же неловко засмеялся — засохшая сосна. Несколько лет тому назад под эту сосну стали валить назём, и она зачахла: песок был нужней ее корням.

Дальше уже Зонин пошел, настороженно вглядываясь; ветер донес шум леса, который окаймлял линию, и окончательно развеял приятные мысли. Кто знает, что его ждет на опушке? Но вот в пространстве между елями блеснул огонек, и опять уютно стало на сердце: путевая будка. Там обходчик, всегда может подсобить…

От быстрой ходьбы Зонин согрелся, ему стало тесно в бобриковой, на вате куртке. Перейдя мосток, он свернул на тропинку, что вилась по крутому бугру над рельсами. Ветер, отгороженный густой лесной кромкой, остался позади в поле. Всякий человек, который идет по хорошо знакомой, не раз хоженной дороге, отмечает путь своими особыми приметами, вехами. И Зонин считал, что теперь от первой будки осталось до полустанка четыре пятых всего расстояния, и от этого ему уже было немного легче.

Сквозь низкие тучи над лесом пробился желтый, словно линяющий месяц. Внизу под бугром тускло блеснули рельсы, шпалы мутно белели инеем ударившего с вечера мороза, щебень же балласта и насыпь оставались черными. Под ногами на тропинке шуршали задубевшие покоробленные листья, ветер шумел в невидимых макушках деревьев.

Огонек будки, отодвигаясь, некоторое время, казалось, становился ярче, но чем дальше уходил Зонин, тем холоднее и темнее делалось у него на душе. Начиналась самая глухая часть пути: теперь хоть и закричишь, никто не услышит. Нервы Зонина напряглись, он зорко вглядывался в черный сумрак елей сбоку тропинки, в редкие стволы