— Приняла наследие его после смерти? Продолжила дела покойного мужа?!

— Приняла… и продолжила, — упадническим тоном ответила она. — И преумножила дела, как и завещал он.

— Злоупотребляла положением своим?! Творила неугодные богам поступки?!

— Ссуду одалживала вдачам (2), да только соглашалась беднота на непосильный труд и делалась холопами, — опустила голову Лана, прикусывая и без того сочащуюся кровью разбитую губу. — Три дюжины холопов продала так булгарам да немцам.

— Иные преступления?

— Это всё. Прочих рабов полонили из окрестных земель, как и давал на то разрешение посадник своей грамотой.

— Признаёшь ты злодеяния остальных четырёх да супруга покойного?! Готова ли понести справедливое наказание?!

— Вышибить дух из неё! — донеслось из толпы. — Казнить!

Лана обречённо закрывает лицо ладонями, сквозь слёзы неразборчиво продолжая:

— Признаю и свою вину, и их, да только… Понесла я. Пощадите ежели не меня, то невинного ребёнка, не оставляйте его без матери сиротинкой!

Одноглазый лишь скалится:

— Понесла она — при покойном-то супруге. Гнилая — так во всём. Родишь ты ублюдка, а потом воля народная решит твою судьбу. Здесь воля народная?! Здесь те, кто истинная власть?!

— Здесь! Мы здесь!

— Здесь!

— Здесь мы!

— Довольно терпеть засилье окаянных стервецов, коли срежешь ты острой косой сорняк, а не вырвешь с корнем, даст он новые побеги, толще и обильнее прежнего, — повысил свой голос Кулота. — Где был посадник, когда перед его глазами творилась несправедливость? На что смотрел князь? Долой такую власть!

— Долой!

— В шею их надобно гнать!

— А коли мы здесь власть, коли мы вече народное из свободных горожан да слободчан, — одноглазый сделал паузу, глядя на волнующееся людское море, и прищурился единственным оком. — То по нашей воле и по справедливости станет Новгород богатеть и процветать! Разве хорошо нам жилось под варягами? Разве не забирали себе все сливки Рюрик и его стая? Прошли времена нашей слабости, сумеем мы и от врагов отбиться, и устроить всё в государстве своём сами!

— Во времена дедов моих, — высказался седой старик-волхв с длинной, запутанной бородой. — Правили ильменскими словенами собственные князья, не иноземцы, происходили они из рода Буривоя. Стало быть, им теперь в свои руки вернуть всё? Иначе как без князя земле нашей быть?

— Гостомыслов род от Буривоя происходит, потому и даже с приходом Рюрика стали они наследовать титул посадника. Ходуту в князья, он славный воин и возмужал уже! — вторит второй новгородец.

— Мать Ходутова варяжка, оттого и не назвали по давнему обычаю его родовым именем — у них одно и то же имя у отца и сына считалось дурным знаком и предвестием беды, — мотает головой старец. — Кровь в нём от матери иноземная, неужто снова нам под ярмо чужестранца вставать?!

— Молод Ходута, да кто знает, какие семена в нём родитель посеял? Не заодно ли он с недругами нашими, не станет ли зловредничать, обретя власть?! — поддержал того ещё один выходец из купцов. — Против я такого, хрен редьки слаще не будет!

— Сын второй есть у градоначальника, меньшой, тоже Гостомыслом зовётся и от словенки знатной рождён. Мал он совсем, однако если воспитает его уважаемый и честный муж… если приставить к нему порядочного дядьку (3) — будет от этого прок и вырастет он добрым правителем. Есть ли те, кто супротив? Есть ли те, кто поддерживают такое предложение?!

Из всей толпы только несколько голосов, около десятка, дали знать о том, что находят подобную идею не самой удачной, зато придерживающиеся иного мнения практически взорвали своими возгласами всю площадь.

— Отыскать мальчика и привести сюда, под нашу защиту, не то и до него доберутся руки властолюбца Игоря! — велел своим людям Кулота, как взгляд его вдруг переместился ещё на нескольких сообщников, что вели к нему связанного юнца из посадского воинства. — Кто это?

— Стражник из посадского войска, ещё с полдесятка удрали, едва только увидели взбунтовавший люд. Этот не успел сделать ноги.

— Как звать тебя? — склонился над пытающимся вырваться из хватки парнишкой Кулота. — Отвечай!

— Семаня, — стиснул зубы пойманный воин. — Вышаты седьмой сын.

— Ступай, Семаня, к тысяцкому (4) Некрасу и передай, мол, сам себе отныне Господин наш Великий Новгород, сам себе избрал князя иного. Пускай сдаст к рассвету ключи от детинца и присягнёт новому князю на верность, а не то город и народ его сам придёт и возьмёт то, что принадлежит ему по праву — вместе с головами несогласных с сим волеизъявлением, — одноглазый отворачивается от мальчишки, руки которого освобождают от пут, и обращается ко всем присутствующим. — Судьба вдовы Козводца решится после того, как родит она — а до тех пор пусть посидит в темнице сырой. Что же до Рейнеке… Любому, кто принесёт его живым или мёртвым, достанется всё богатство, что есть на старике, все его перстни!

* * * * *

— Что там? — раздражаясь от любого малейшего промедления, спросил красный от гнева Ходута. — Что ты увидел? Не молчи же!

— Конь вороной, да с белым пятном на крупе, с кулак, — всё ещё пребывая в каком-то отрешённом состоянии, пролепетал длинноволосый блондин.

— Что значит это?

— Только у одного мужа такой конь был, — поднял глаза к небу, будто моля о спасении и направлении на правильный путь, Вещий Олег.

— Булат, Лютов конь, — прошипел Сверр и горько улыбнулся воеводе. — А вы все не верили мне, когда я узнал его в том переулке, когда спасли мы Вепря от расправы!

— Меня сейчас волнует только судьба моего брата, — прервал разговор дружинников Ходута и оседлал крупную, седоку под стать, лошадь, Сверр же вскочил на Молнию.

— Встречаемся в детинце, здесь уже небезопасно, — обратился к молодым соратникам воевода и схватил за запястье Рейнеке, что собирался под шумок покинуть остальных. — И ты тоже пойдёшь со мной, чтобы рассказать обо всём подробнее. Богуслава, собирай вещи, но только самое необходимое. И вели слугам готовить телегу да бочки побольше.

— К чему бочки?

— Ни к чему, а к кому, Богуслава.

* * * * *

Уже через минуту по узким улицам Новгорода разнёсся стук копыт и громкое ржание. Заходящее солнце отбросило удлинённые тени на стены деревянных домов: трое всадников молниями пронеслись вперёд, следом за ними же, загнанные в мыло, отправилась ещё пара коней с наездниками.

— Быстрее же, родная! — стиснул зубы Ходута, ударяя лошадь по упитанным бокам. — Быстрее!

Сверр верхом на Молнии оказался проворнее: светловолосый дружинник ушёл сильно вперёд, стремительно сокращая расстояние до всей троицы негодяев.

Главный похититель, на мгновение обернувшись, стал метаться голубыми глазами по сторонам и, казалось, довёл своего вороного коня до предела, ибо начал он хрипеть