полной гармонией гласных[714]. К этому времени к полемике интеллигенции присоединилась и сама партия, а голосование по алфавиту предварил залп резолюций различных партийных органов в защиту полной вокализации.

Полностью вокализованный узбекский язык считался языком масс, а следовательно, более «пролетарским» и советским. С другой стороны, городские диалекты, в которых отсутствовала гармония гласных, олицетворяли дворцовую и исламскую культуру, а заодно и нездоровый буржуазный национализм и пантюркизм. Поэтому неудивительно, что поворот к полной вокализации сопровождался все более резкой критикой чагатайства и самого Фитрата (см. главу 12). Узбекистан уже существовал, но чагатайское представление о нем подверглось нападкам.

Узбекистан в сравнительной перспективе

Сделаем паузу в конце этой главы, чтобы поместить создание узбекскости и Узбекистана в общий контекст национального строительства во всем мире. Узбекская нация – не «природное» явление и в то же время не просто работа имперского советского режима, стремившегося разделять своих подданных, чтобы лучше властвовать над ними. Правильнее будет сказать, что она была спроектирована и построена в современную эпоху посредством сложного взаимодействия интеллектуалов, государственной власти, научной классификационной шкалы и многого другого. В этом она похожа на большинство других наций мира. Интерес представляет не тот факт, что Узбекистан был сконструирован, а условия, в которых он возник. Это был дореволюционный проект национальной интеллигенции, осуществленный в советских условиях и трансформированный ими.

Рождение Узбекистана явило собой торжество идеи (этнической) нации, пришедшей в Среднюю Азию с разных сторон. Как я показал в этой главе, все участники процесса – джадиды, национал-коммунисты, европейские этнографы, советские чиновники – рассматривали население как совокупность отдельных наций, которые заслуживают (или требуют) территориальной автономии. Для джадидов (и национал-коммунистов) главным стимулом стал подъем тюркизма в предреволюционные десятилетия, что привело к этнизации конфессионально-территориального видения нации («туркестанских мусульман»), лежавшего в основе политических представлений джадидов до 1917 года. Тюркизм, как мы видели, развивался в общественном пространстве, охватывавшем как Российскую, так и Османскую империю. В 1920-е годы тюркистские национальные проекты возникли также в Татарстане, Азербайджане и самый захватывающий – в Турции. Они имели между собой много общего (особенно в области языковой и орфографической реформы). Заезженный термин «пантюркизм», однако, чрезвычайно мало помогает осмыслению успехов тюркизма в эти годы. Тюркизм всегда был полифоничным дискурсом. Чагатайский проект был насквозь тюркистским, но считал себя столь же антиосманским, сколь и антиперсидским. К тому же тюркизм везде проявлялся в различных формах. В Османской империи он был восстанием против османского наследия. Династия и порожденная ею утонченная культура стали рассматриваться как неаутентичные, космополитические и порочные. В этом отношении тюркизм носил глубоко подрывной характер. В Средней Азии тюркизм привел к прославлению давно исчезнувшей империи, чье величие (и высокую культуру) следовало возродить.

Советские администраторы и работавшие с ними европейские этнографы подошли к национальности с побуждением классифицировать ее как технологию правления[715]. Национальное размежевание Средней Азии попыталось свести сложность к ясности, закрепить этнические границы, обособить народы, заместить множество сложных местных национальных самосознаний общими абстрактными. Оно упростило этнический словарь региона, привязав хаотичную действительность к единой классификационной шкале, которая могла лечь в основу территориального устройства наций. Результатом размежевания стало официальное признание восьми групп коренного населения (шесть из которых стали «титульными» обладателями территориальной автономии, плюс местные евреи и уйгуры), а следовательно, упрощение этнической классификации региона. Все остальные были низведены до уровня «субэтнических групп» (кипчаки, курамийцы) или

неофициального положения, а многие наименования вообще исчезли. Размежевание ознаменовало собой торжество идеи нации как фундаментального средоточия культурной идентичности в Средней Азии. В целом это была не только реализация общесоветской политики, но и, в более общем плане, отражение некоторых исходных посылок современности. Обособление народов, кристаллизация национальных классификаций и гомогенизация национального пространства – всё это характерные черты современной эпохи. Партия не выносила сравнений с «буржуазными националистами» других стран, однако ее понимание онтологической реальности наций имело много общего с мировым национализмом. Национальное размежевание Средней Азии было частью общесоветской политики, но наиболее очевидный аналог этой политики – создание границ, которые в те же годы перекроили земли империи Габсбургов. Вероятно, превращение «Миттельевропы», где проживало смешанное население с несколькими уровнями соперничающих между собой национальных самосознаний, в национализированную Центральную Европу, в XX веке представляет собой наиболее явную параллель переделу Средней Азии советской национальной политикой. Разделение «мусульман Средней Азии» на узбеков и таджиков – столь же значительная трансформация, как превращение будвейзеров в чехов и немцев или национализация польско-украинских пограничных земель – кресов[716]. Национализация и раздел населения инициировались как национальными движениями, так и государствами, и это гомогенизировало население во многих регионах Евразии. Подобная гомогенизация, разворачивавшаяся в Европе, стала важной чертой современности. Опыт советской Средней Азии в этом отношении удручающе типичен.

Однако национальное размежевание в Средней Азии представляло собой прежде всего политический процесс, который редко прибегал к научным знаниям[717]. Хотя размежевание, безусловно, было инициировано Москвой, оно не являлось простым навязыванием воли центра коренным жителям. Звучавшие, по крайней мере с 1920 года, настойчивые требования о переводе казахского населения Туркестана в состав Казахской АССР в составе РСФСР ясно показывали, что среди среднеазиатских политиков укоренились представления о желательности этнотерриториальной однородности. Не основывались решения, принятые в 1924 году, и на применении бесспорных этнографических данных, которых не существовало. Этнографы не внесли заметного вклада в проходившие дебаты о классификации (вопрос о количестве среднеазиатских народов) или о территориальных притязаниях в 1924 году. Однако сразу после образования новых национальных республик этнографическая экспертиза стала играть важную роль: в какой-то мере к ней прибегали при корректировке границ, проведенных в 1924 году, но самое главное – в последующие десятилетия этнографы санкционировали претензии на национальную принадлежность. Фольклоризация национальной идентичности в СССР начиная с 1930-х годов многим обязана этнографам и этнографическим знаниям.

В 1924 году восторжествовали национальные проекты, а не нации. Как мы видели, Узбекистан еще только предстояло сделать узбекским, а его жителей – узбеками. Этот процесс тоже типичен для истории создания наций: как для так называемых исторических наций Западной Европы, так и для более молодых народов. Французская нация существует как однородная, обладающая самосознанием совокупность потому, что французское государство прибегало к сильнейшей централизации на территориях, которыми оно управляло, уничтожая неоднородность местных идентичностей, властных структур, диалектов и т. д. В самом деле, как убедительно доказал О. Вебер, лишь достижения конца XIX века – воинская повинность, доступное образование, железные дороги, телеграф – окончательно превратили крестьян во французов [Weber 1976]. XX век изобилует примерами национальных проектов, которые при содействии национализирующих государств превратили население в национальных подданных