Последние мои слова об освобождении Киева потонули в горячих аплодисментах партизан. Ведь в нашем отряде было много украинцев, и освобождение Киева было для них особенной радостью. Я смотрел на них и видел, как у многих на глазах навернулись слезы радости. Когда возбуждение партизан несколько улеглось, я закончил свое выступление следующими словами:

— Дорогие товарищи! Подходит то время, когда и наша родная Белоруссия будет освобождена от фашистской нечисти наступающей Красной Армией. А мы с вами еще сильнее будем бить ненавистного врага здесь, в тылу у фашистов! Победа будет за нами!

Возбужденные партизаны долго еще толпились, обступив со всех сторон карту Европейской части СССР, на которой красными флажками были обозначены освобожденные города и линия фронта. Каждый из них думал или выражал мысли вслух: «Где теперь начнет свое наступление Красная Армия?» В самый разгар споров около карты в дом вошел командир хозвзвода Егоров В. и громко объявил:

— Товарищи! Наши женщины приготовили всем нам праздничный обед. Приглашаем садиться за стол.

В деревне были слышны песни, где-то играла гармонь, девушки и парни танцевали свою «топотуху». Так партизаны и жители деревни встретили Великий Октябрь.

* * *

Через несколько дней в отряд вернулся Франц Питч. Узнав об этом, я попросил его зайти к нам в штаб. Вечером мы встретились с ним.

— Ну, как дела, Франц?

— Шлехт, товарищ комиссар, — ответил он, нахмурясь.

— Почему плохо?

И Франц мне рассказал о том, что с ним случилось после того, как его по приказу комбрига отозвали из отряда в штаб бригады. Вот, примерно, что он мне рассказал:

— Начальник штаба одного из отрядов бригады попросил разрешения у Гудкова пойти на операцию для взрыва моста на шоссе Чашники — Сенно через реку Усвейку. В мою задачу, — сказал Франц, — входило под видом немецкого офицера сопровождать эту группу переодетых под полицаев и военнопленных партизан и идти с ними в сторону этого моста. Но все детали этой операции были продуманы и подготовлены плохо. И когда мы ночью стали подходить по шоссе к этому мосту, то неожиданно натолкнулись на патруль противника. Я пароля, конечно, не знал, поэтому, заподозрив что-то неладное, солдаты патруля открыли по нам огонь из автоматов. В этом бою мы подбили несколько солдат охраны шоссе, а сами еле спаслись. В темноте осенней ночи я потерял своих товарищей. Местность для меня была неизвестна, и я заблудился. Неожиданно натолкнулся на каких-то партизан, они меня схватили, связали мне руки, а на голову надели какой-то мешок и поволокли за собой. Один партизан все время толкал меня в спину прикладом карабина и приговаривал: «Пошель, пошель, Ганс!» К утру меня привели в штаб бригады.

А все остальное, что произошло с Францем дальше, мне уже рассказал сам комбриг Гудков:

— Рано утром в нашу штабную хату пришли трое партизан и разбудили меня. «Товарищ комбриг, — докладывает один из них, — мы вот привели «языка». Этого немца мы словили недалеко от шоссе Чашники — Сенно. Черт, такой здоровый Ганс, еле-еле его связали». Ну, давай, показывай, что у тебя за немец такой. И когда сняли с этого «языка» мешок, то перед нами оказался наш Франц. Вид у него был, прямо скажу, совсем неприглядный. Лицо перемазано какой-то грязью, под глазами синяки. Не понимая, что же с ним произошло, он стоял перед нами какой-то хмурый и, видно, никак не мог опомниться от случившегося насилия над ним. А когда он вдруг разглядел меня, то бросился ко мне со словами «Товарищ комбриг!» и больше ничего не сказал. «Так кого же вы это словили-то? Какого «языка»? Это нашего Франца вы словили!» — возмутился я. «Виноваты, товарищ комбриг», — смущенные случившимся, ответили трое партизан.

Долго еще в этот вечер мы разговаривали с Францем.

— Товарищ комиссар, — как-то смущенно обратился ко мне Франц, — разрешите мне написать письмо моей жене во Франкфурт-на-Майне. Она у меня там живет одна. Детей у нас нет, но мне хочется сообщить ей, что я еще жив и здоров.

— Ну что же, Франц, пиши. Но как мы отправим его в Германию?

— В Озерцах у меня остался мой друг Отто. Я ему напишу записку, а с ней пошлю и это письмо, и он отправит его армейской почтой.

— Ладно, Франц, у нас есть возможность найти твоего друга через рабочих, работающих в гараже в Озерцах.

— А потом, товарищ комиссар, мне также хочется написать нашим солдатам обращение от моего имени. Может быть, кто из них перейдет на сторону партизан?

— Это очень хорошо, Франц. Давай, пиши письма.

На другой день Франц принес их мне. Я с большим трудом прочитал и перевел письмо, обращенное к немецким солдатам. Как мне помнится, в нем было написано: «Скоро уже три года, как немецкая армия ведет жестокую и тяжелую войну. Она уже оставила у каждого из нас нестираемый след. Многие из нас потеряли свои семьи, своих друзей. Беда пришла почти в каждую немецкую семью. Страдания каждого из нас складываются во всенародное бедствие, которое терпят люди во время войны. Я видел своими глазами дочиста сожженные села и города на занятой немецкой армией территории Советского Союза, видел сирот и вдов, видел людей, лишенных крова и счастья, тысячи искалеченных и больных. Такую судьбу Гитлер готовит народам всего мира. Но его планы обречены на провал. Война уже проиграна Гитлером. Поражение фашистской Германии неминуемо. Пока не поздно, трезво оцените свое будущее. Если война не будет прекращена, она придет в ваш дом, в вашу семью. Войну нужно кончать! Что нужно сделать? Надо ускорить окончание войны, а для этого помогайте партизанам, переходите на их сторону!»

Через своих связных в Озерцах мы переслали эти письма немецким солдатам, работающим в автогараже этого поселка. Не знаю, получила ли письмо от Франца его жена и прочитали ли письмо Франца немецкие солдаты, но никто из его товарищей к нам не пришел, хотя Франц очень их ждал. И однажды, огорченный своей неудачей, он пришел ко мне в штабную хату.

— Ну что, Франц, пока никто из твоих товарищей к нам не пришел, хотя связь с ними нам удалось организовать. Видно, они пока больше вашему Гитлеру верят, чем тебе. Нелегко выбить все то, что годами вдалбливалось в головы немцев Гитлером и его кликой. Но твой труд не напрасен. Как у нас говорят, и капля камень точит. Ты, Франц, не отчаивайся.

Он вздыхал, хмурился и с прежней настойчивостью продолжал писать письма. Однажды вечером, когда я при свете коптилки печатал на машинке очередные сводки от Совинформбюро, в дверь нашей избы тихонько вошел Франц и, стоя у порога, стал наблюдать за моей работой. Он долго стоял, боясь отвлечь меня от этой кропотливой работы. И когда я, утомленный и почти потерявший остроту зрения от этой слабо светившейся коптилки, решил бросить свою работу до утра, то услышал вздох стоящего за моей спиной Франца.

— Здравствуй, Франц! Ты чего стоишь у порога? Проходи сюда и садись поближе.

Франц с виноватой улыбкой подсел ко мне на лавку.

— Что хорошего скажешь, Франц?

— Товарищ комиссар… — обратился он ко мне и замялся.