Даша Маленькая, как обычно, чуть-чуть постеснялась, а потом приняла Даню с распростертыми объятиями и быстро подружилась с ним. Даша Большая сухо поздоровалась и еще раз предупредила меня, что не собирается общаться с новым членом семьи – он сам по себе, она сама. Зато Денис стал сразу и активно включаться в процесс адаптации Дани к дому: показывал, что и где лежит, как все устроено, по каким принципам работает. После таких интенсивных экскурсий Даня приходил ко мне и упирался лбом в плечо.

– Я не понимаю Дениса, – жаловался он.

– Чего именно ты не понимаешь? – пыталась выяснить я.

– Все! – он нервничал и раздражался. – Что он говорит, как он смотрит. У меня такое чувство, что Денис все время надо мной издевается.

– Почему?!

Я страшно удивилась: Денис на этот раз вел себя дружелюбно. Относился к Дане именно как к ребенку. Ничто не напоминало о той первой реакции, которой он много лет назад встретил Гошу.

– Он объясняет какие-то простые вещи, а я же и так все это знаю!

– Прости, – мне показалось, я догадалась, в чем дело, – мы не успели перестроиться. Все время забываем, что ты всю жизнь был в семье, а не в детдоме. И наш мир для тебя не Космос. Помнишь, как я вчера с ситечком?

Мы оба рассмеялись.

С Даней ничего не стоило попасть впросак. Накануне, когда он помогал мне на кухне, я попросила подать ситечко, а потом по привычке бросилась объяснять, что это такое – такая круглая маленькая штука с сеткой и ручкой… – пока не вспомнила, что он жил в семье и кухонная утварь, в отличие от Гоши, была ему прекрасно знакома.

– Все равно, – он снова загрустил, – с тобой мне легко. А с Денисом нет. Вот как мне его называть? Я не могу папой.

– Называй, как хочешь. Денис. Или Денис Анатольевич. Что тебе больше подойдет?

– Денис Анатольевич…

– Хорошо, – я потрепала его по волосам, – понятно, что тебя воспитывали и окружали женщины. Мужчин в твоей жизни не было.

– Были, время от времени, – он помрачнел, – приходили и уходили. Всякие мамины. Один приложил меня головой о стену, когда я был маленьким.

– Ох! – я обняла его, утешая. – Мужчины кажутся тебе лишними в семье?

– Наверное, да, – он задумался, – для меня семья – это женщины и дети.

– Но ты же понимаешь, что у нас это не так? Денис в семье главный. Он как фундамент, на котором держится семья.

– Понимаю… – Даня тяжело вздохнул, – но я его боюсь.

– Да ты что, Денис самый добрый человек на свете!

– Поживем – увидим.

Опыт многих лет говорил Дане о другом: мужчин нужно избегать. Без них в семье спокойнее, лучше. Одним разговором этого отношения было не изменить – предстояла большая работа. Но то, что Даня умел проговаривать все свои страхи, тревоги, сомнения и даже умел называть свои чувства, было огромным подспорьем.

– Ладно, – я еще крепче обняла Даню, – по расписанию сейчас сеанс сенсорной интеграции.

Даня улыбнулся и прильнул ко мне как малыш – ласковый, податливый. За несколько дней жизни под одной крышей, я успела усвоить, что объятия для него – что-то вроде лекарства. Как только он начинал тревожиться и нервничать сверх меры, нужно было подозвать его к себе и обнять. Через несколько минут он успокаивался. Таких нежных детей, которые постоянно ищут общения и ласки, у меня никогда еще не было. Даже Даша Маленькая, в чем-то похожая на меня, любила уединение. Ей нравилось играть одной или с друзьями, сочинять истории, она не хотела все свое время проводить только рядом с мамой и папой – у нее были и другие интересные дела. А Дане для душевного равновесия постоянно был нужен контакт. Когда я в его понимании надолго – для того, чтобы начать тосковать по мне, ему хватало пары часов – исчезала из поля зрения, он начинал рассыпаться.

Время от времени у меня возникало ощущение, что мы забрали в семью младенца.

Да, у него всегда была любовь и забота бабушки. Но вот фигура матери оказалась крайне противоречивой. Даня не получал от мамы того, что было предназначено ему по праву рождения – принятия и любви. Мама часто проявляла агрессию. Могла ударить. Могла проигнорировать. Все это привело к тому букету диагнозов, которые Даня имел сейчас, в семнадцать лет. Он принимал тяжелые препараты и был уверен, что никогда не сможет обходиться без них. Лекарства подавляли его тревожность, позволяли спать по ночам, но в то же время давали массу тяжелых побочных эффектов.

Отмечу в очередной раз, что нарушения раннего контакта с матерью очень часто приводят к тяжелым последствиям в подростковом возрасте – вплоть до психиатрических заболеваний.

Еще до того, как принять окончательное решение об опеке над Даней, я пыталась выяснить, нельзя ли восстановить его отношения с мамой. В конце концов, он уже почти взрослый, осталось меньше года до совершеннолетия. Даже если учесть, что мама ведет асоциальный образ жизни, она больше не сможет причинить ему физического вреда – он давно и выше, и сильнее ее. Мы обсуждали этот вопрос в переписке. Даня был настроен категорически против – даже если мама каким-то чудом захочет восстановиться в родительских правах, а она к этому не стремится – они никогда не смогут жить вместе. Та боль, которую она ему причинила, была невыносимой. Он ненавидел ее. И одновременно переживал за нее, боялся, как бы она не скатилась глубже. В его словах было много ненависти, боли и также много тревоги, любви. Как и Даша Большая, он чувствовал свою ответственность за мать. Как и в случае с Дашей, мне нужно было снимать с него этот груз. Выводить его в состояние ребенка, которое никогда в полной мере не было ему доступно…

А еще мы много говорили с Даней о детском доме. И я понимала, что ничего в системе не меняется. Не может поменяться в силу неестественности детдомовской среды. Все, что было в жизни Гоши много лет назад, продолжало происходить с детьми и сегодня – только для старшего сына это было нормой: ничего другого он просто не знал. А Даню потрясала абсурдность происходящего.

– Представляешь, они сбегают из детдома, чтобы побыть в кровной семье! – недоумевал он.

– Хорошо представляю.

– И за такие побеги детей могут отправить в психушку.

– Я знаю.

– Воспитатели говорят, что нет никакой дедовщины, а на самом деле некоторых парней они и сами боятся.

– Догадываюсь.

Даня не мог рассказать мне ничего нового об учреждениях для сирот. Но с каждым его рассказом мне становилось все тяжелее. Семь лет лично я, как и многие другие неравнодушные люди в нашей стране, многие фонды, делали, что в наших силах…

Но походило все это в итоге на борьбу с ветряными мельницами. Ничего не менялось. Учреждения ненасытно впитывали все, что давали им государство и общество – дорогостоящие ремонты, гигантское финансирование, огромные штаты сотрудников, услуги многочисленных организаций, блага от спонсоров – но по сути ничего не менялось. Дети, лишенные любви и своих собственных взрослых, чувствовали себя ненужными. К подростковому возрасту они становились неуправляемыми, привыкали жить на всем готовом и оказывались непригодны для самостоятельного будущего. К чему тогда все эти вложенные в них несметные блага? Главным ущербом, который в учреждении невозможно компенсировать, был сам факт ненужности, брошенности. А процедура попадания в систему подливала масла в этот невыносимый огонь.