Конечно, увидеть целиком «другого Бальзака» невозможно. Его романы значительно превосходят границы его непосредственных занятий и опыта, и все сооружение обладает огромной центростремительной силой. Оно вместило в себя всю Францию, начиная с Великой французской революции и заканчивая Июльской монархией. И все же битва реальности с самообманом продолжалась и в его творчестве, и способы, какими пользовался Бальзак для накопления знаний, помогают лучше узнать его. Наблюдая его за работой, легче понять причины его поступков, его страстей и неудач в следующие несколько лет. Тогда его замыслы кажутся уже не такими невероятными.

Особенность исследовательского метода Бальзака заключается в том, что какая-то незначительная на первый взгляд деталь способна отнять у него все силы, в то время как обилие других подробностей создает впечатление, будто он обладает универсальным знанием и без всякого труда делится им. Иногда его отступления в реализм становились данью его любопытству, как, например, в рассуждениях о средстве от облысения в «Цезаре Бирото»843. Иногда они знаменуют собой желание заполнить брешь в человеческих познаниях. Леона Гозлана Бальзак угостил рассказом о том, как он зубрил ботанику для «Лилии долины». Поскольку одним из главных действующих персонажей романа стала Турень, ему нужно было знать «названия всех травок, на которые мы натыкаемся в деревне». Он расспрашивал своего садовника. Тот отвечал без труда: люцерна, клевер, эспарцет… «Нет, нет! – перебил его Бальзак. – Я спрашиваю, как вы называете тысячи этих травок», – и он сорвал пучок травы. «Этих, мсье? Это трава, вот и все». Примерно так же, как неграмотный крестьянин, ответил ему и профессор ботаники – «поэтому, когда я писал “Лилию долины”, я не мог дать точных названий тех зеленых ковров, которые мне так хотелось бы показать травинку за травинкой, в блестящей и мучительной манере фламандских художников»844.

Отсюда урок: пробелы в познаниях человечества могли противоречить самому препятствию. Более того, писатель, которого так часто льстиво называют «последним бастионом века» и который якобы мог с выгодой навесить ярлыки на содержимое всей известной вселенной, на самом деле ставил под сомнение сам процесс наделения именами. Наука, часто замечает Бальзак, – возможно, вспоминая юношеское стремление усвоить всю накопленную человечеством мудрость, – лишь достойная форма каталогизирования. После того как наука оказалась бессильна дать имена всем растениям в «Лилии долины» (не приходится сомневаться, что Бальзак воспользовался бы знаниями, если бы обладал ими), он придумал собственный язык цветов. Замена оказалась не просто адекватной, но чудесной. В символических букетах, которые Феликс дарит мадам де Морсоф, как сам Бальзак дарил г-же де Берни, он контрабандой пронес мимо цензуры самые сокровенные сексуальные желания: «двойные маки-самосейки с бутонами, которые вот-вот раскроются», «стебли, которые извиваются, словно желания, сплетенные в глубине души»845. Одновременно ему удалось не засушить историю любви скучным перечислением ботанических терминов.

Бальзак революционизировал роман, придав ему ценность архивного документа. И можно лишь гадать, насколько решение о нравственной и исторической достоверности не стало неизбежным результатом его характера. Реалистические описания гарантировали его романам долгую жизнь. С другой стороны, они были и воронками, с помощью которых можно было вводить в произведения «фантастические» куски. Сочиняя «Серафиту», Бальзак познакомился со швейцарским ботаником Пирамом де Кандолем (живым почитателем Бальзака) и получил от него ценные заметки о норвежской флоре846, особенно о редкой разновидности камнеломки, которая цветет зимой и разделяет с андрогинной Серафитой неспособность производить потомство847. Причина для очевидного избытка исследований становится ясна в романе: экспедиция по сбору цветов в горах над норвежскими фьордами в обществе ангела на лыжах настолько необычайна, что ее просто необходимо разбавить солидной дозой реализма. Если цветы взяты из жизни, может быть, и ангел тоже?

Часто в самых фантастических местах своих творений Бальзак ближе подходит к своему повседневному «я»; долги служат для него напоминанием о реальности и не дают скатиться в мир грез – способность (или пристрастие), в которой он все более и более ощущал, как ни странно, угрозу для своего существования. Читая его романы, трудно понять, как человек, чей масштаб настолько «больше, чем жизнь», способен так точно воспроизводить действительность? Один след шедшей в нем борьбы можно найти в вариантах «Евгении Гранде». Зюльма Карро восхищалась тем, как точно удалось Бальзаку описать жизнь в провинции; правда, для иллюстрации она выбрала самого нереалистичного бальзаковского персонажа из всех – Гранде. Бальзак сделал его уж слишком богатым. Он настаивал на том, что знал таких людей в Туре, но, готовя роман к переизданию 1839 г., все же урезал состояние Гранде с 21 миллиона франков до банальных 11 миллионов. И все же в его мозгу шла борьба, и исполнение желаний в конце концов потребовало больше почвы, которую он уступил правдоподобности: в окончательном варианте 1843 г. Евгения наследует «почти 19 миллионов»848.

Жажда знаний и необходимость сохранить перед ее лицом иллюзии нашли наиболее яркое выражение в «Поисках Абсолюта». Бальзак консультировался со специалистами в Академии наук849 и создал «сумасшедшего» химика, которому удалось произвести алмаз – к сожалению, реакция произошла в его отсутствие, так что тайна утеряна. Как насмешливо заметил в 1874 г. Лесли Стивен: «Все соучастники готовы убедить нас, находящихся под действием заклинания, что создание философского камня следует считать разумным приложением человеческой энергии»850. Столь же невероятным казалось предположение, что Бальзак вот-вот найдет своей неуемной энергии разумное применение. И все же Бальзак – один из немногих писателей, кому мы охотно верим, когда он называет одного из своих персонажей «гением». В его время в научных опытах видели не лихорадочное стремление подмечать мелочи, но попытку встать плечом к плечу с тем бесконечно мощным внутренним «я», с которым он впервые познакомился в «алькове» в Вандомском коллеже. Часто говорили, что Бальзак зашифровал свою фамилию в фамилии химика: «БАЛЬтаЗАр Клаас», но, когда мы читаем о мужественных попытках мадам Клаас удержать семью, трудно не отождествить с автором именно ее:

«– Бальтазар, скажите, пожалуйста, что вы ищете?

– Бедное мое дитя, ты не поймешь ни слова.

– Неужели не пойму?.. Ха! Милый мой, я вот уже почти четыре месяца изучаю химию, так что могу поддерживать с тобой беседу. Я прочла Форкроя, Лавуазье, Шапталя, Нолле, Руэлля, Бертолета, Гей-Люссака, Спалланцани, Левенгука, Гальвани, Вольта… в сущности, все книги, какие есть в науке, которую ты боготворишь. Ну же, теперь ты можешь открыть мне свои тайны»851.

Для человека, который почти ничего не понимал в химии до того, как приступить к роману, Бальзак проделал огромную работу. Некоторые описанные или придуманные им опыты начали проводить лишь несколько лет спустя после выхода романа852.

Один особенно живописный эксперимент подразумевает использование солнечной энергии853.