Если предположить, что первородный грех искупается крещением, то это таинство, открывающее путь к спасению, имеет ценность лишь инициационного обряда – оно не исключает грехов в дальнейшем. Впрочем, постепенный отказ от крещения взрослых в начале каролингских времен в пользу крещения детей, реально не сознающих этого или даже, во время конфирмации, еще слишком юных, чтобы обладать пониманием, необходимым для любого сознательного обязательства, низвел роль крещения до простого вступления в христианскую жизнь; оно никоим образом не предохраняет нового верующего от заблуждений. Тем самым грех оказывается сознательным актом оскорбления Бога, препятствием на пути к тому спасению, которое представляет собой цель любой жизни. Необходимость осознать это, по собственному побуждению или по увещанию служителя Бога, приводит сначала к сожалениям, потом к угрызениям совести и, наконец, к покаянию. Чувство, что признание своей вины – высшая форма покорности Божеству, образцовое проявление борьбы, каковую надлежит вести со злом, побуждало первых христиан настаивать на публичной исповеди перед всеми крещеными, в том самом месте, где молятся. Чтобы виновный еще более унизился, как человеческое правосудие требовало за материальные преступления, ему следовало говорить громко и давать своими словами понять: он признает, что грешил, и обязуется более не впадать в это заблуждение. Естественно, не потребовалось долгого времени, чтобы осознать, какую опасность создают подобные декларации, искренние или нет, которые обсуждали прочие верующие, порой склонные к клевете. Возможно, из опасения, что перспектива скандала поколеблет благонамеренность и искренность грешника, ввели, с одной стороны, обязанность исповедаться минимум раз в год, с другой – «аурикулярную» исповедь, то есть на ухо священнику, наделенному правом отпускать грехи. Та и другая практика начала понемногу распространяться после X века, но первая стала обязательной только в 1215 году, а вторая – в 1255 году.

Прощение признанных грехов, отныне возведенное в ранг покаянного таинства, тесно связывалось с признанием, естественно, при условии серьезного раскаяния. Такое отпущение, которого пылко желал умирающий в виде последнего помазания и прощения, было самым сильным оружием церкви из тех, какие давали ей власть над верующим: нет спасения, если душа осталась нечиста. А для такого прощения требовалось покаяние и, следовательно, искупление. Эта сфера – одна из самых известных в христианской практике: ведь речь не только о погружении в нескончаемые молитвы или о заказе нескольких месс в надежде, что они искупят грехи покойного. Требовалось личное усилие: «пенитенциалии», дошедшие до нас, начиная с ирландских VIII века до других XI и XII веков, тарифицируют посты и бичевания, каких требовали те или иные грехи. Но искупление могло быть и менее тягостным. Дар в виде движимого или недвижимого имущества, разовая или пожизненная рента, решение о назначении которых принималось в момент прощения грехов и в основном in articulo mortis (на смертном ложе (лат)), представляли собой самую простую, самую расхожую и, в зависимости от социального уровня грешника, самую тяжелую форму такого искупления. Эти дары передавались церкви – естественной посреднице в общении с потусторонним миром, и легко представить, с каким усердием и какими задними мыслями монахи или каноники в качестве душеприказчиков поощряли грешников сделать такой шаг. Но несложно было найти и менее сомнительный путь к спасению, путь, пройти по которому было труднее, – искупительное паломничество к святым местам, которое уже само по себе могло разорить паломника до конца его дней.

Так христианский народ и жил – между скверной и надеждой. В эти «простые» века за путем, который надо было пройти, чтобы правильно совершить «переход», внимательно надзирали хранители закона. Но только знал ли верующий, как его распознать?

Вот я добрался до самой вершины пути, пройденного с тех пор, как упоминал тело, утварь, навыки или жизненную среду. И моя речь путается, я не в состоянии справиться с метафизическим измерением своих персонажей. Тем не менее именно здесь находится ключ к средневековью, может быть, самый главный; и я непрестанно вспоминал Веру, Спасение, Высшее существо как актеров на первые роли в эти века. Не суть, можно ли их называть христианскими или нет; это спор о терминах. Весь этот мир плавал в океане благочестия, духовных верований, бесспорно, прегнантных: кто в него не погружен, к этому миру не принадлежит; и я боюсь в нем утонуть.

Чтобы найти себе первую опору, можно было бы начать с очерка о словах. Вера, именуемая foi, fides, вера одного человека в другого или «верующего» (fidele) в Бога – это ни в коей мере не форма благочестивого, религиозного мышления, а всего лишь признание договора, принятого обеими сторонами и исключающего всякое трансцендентальное понятие. Некоторые мыслители, равнодушные к сакральному, могли даже написать, что вера предполагает структуру мышления, довольно близкую к структуре светского «феодализма». Чтобы ей служить, якобы надо прибегать к ритуалам, формулам, обязательствам, предполагающим внимательный надзор для провешивания пути, по которому надлежит идти; таким образом, структура церкви – это матрица для веры. Вера как croyance, credentia, – это просто доверие, более или менее временное, другому человеку; credere означает ссужать, давать «кредит», иметь право требовать с кого-то уплаты долга (creance), это слово куда более профанное, чем сакральное. В применении к сакральной сфере оно извращает само себя, потому что сакральное – это то, что недоступно разуму, то, в чем содержится исключительно духовное, непознаваемое: по всей логике, croyance там встретить невозможно. Не больше нам повезет и с religio – это «перечитывание», скрупулезность, даже уважение; это никоим образом не понятие морального порядка: иметь «религию» – труда значит просто иметь моральное обязательство; это не догма и не ритуал. Что касается pietas, это выражение нежности и преданности – древние почитали Пиетас как богиню семьи и даже дома.

Итак, этот обзор слов не дал нам ни одного ответа. В поведении средневекового человека и, несомненно, даже любого человека в любые времена отношения с Высшим существом включают одновременно доверие, соглашение и обязательство со стороны духа, витального веяния, первого смысла слова «душа», âme, anima; и, как всякое проявление человеческого начала, она требует, чтобы к ней приблизили содержимое, содержащее и объект. При всех сомнениях, которые мне внушает это слово, я буду употреблять слово «вера» (foi), чтобы упростить себе задачу.

Догма и ритуалы средневековой христианской веры

Название довольно длинное, но так задумано, чтобы лучше подчеркнуть специфический характер проявлений веры в те времена. В самом деле, некоторые важные основы христианской веры следуют из убеждений, которые намного старше нее и происходят не только из культурных областей, не имевших очевидных связей со средиземноморским христианским миром, как Индия или Иран, если не более дальний Восток, но также из первоначальной иудейской матрицы или иногда даже из профанного мира античной философии. Итак, душа выше тела и соприкасается с бессмертным началом; Бог един, в каком бы облике Он ни показывался; всякая тварь – Его создание и обязана Ему всем, а именно любовью и почитанием. К этому тысячелетнему основанию христиане добавили элемент, имеющий коренное значение для их веры: Бог на короткий миг стал человеком на этом свете, чтобы искупить вину грешного мира; представление об этом «Воплощении» характерно для христианской веры; не признавать Его – значит ставить себя вне ecclesia, собрания верующих. И я очевидным образом воздержусь от комментариев к этой догме. Зато необходимо выявить ее следствия. Я их вижу три. Прежде всего, если слово Божье было дано в откровениях пророками в древние времена, то Глагол, то есть сверхъестественное слово, в дальнейшем заимствовало свой авторитет и учение из священной Книги, включившей в себя эти послания. Часть, появившаяся до Христа, старое свидетельство (это смысл выражения «Ветхий Завет»), выполняет функцию договора о союзе между человеком и неким бестелесным Богом; но если Иисус – именно что «сын Божий», то Его послание и вся «благая весть», какую оно содержит (это смысл слова «Евангелие», что относится и к поздним, и даже к апокрифическим Евангелиям), составляют «Новый Завет», новый Союз; этот союз становится главной основой веры, потому что он – это Логос, правдивое слово, изреченное среди людей, тогда как то, что ему предшествует в Книге, – только предвестие, mythos, миф. Возвысив Новый Завет, тогда как иудеи его не признавали, христиане возвеличили всю «человеческую» часть божественного послания.