Это и привело к гипертрофированию фигуры Христа в убеждениях, в ритуалах, в представлениях. Поскольку они были убеждены или по крайней мере говорили, что Иисус был Богом, ставшим человеком, Его надо было почитать, представлять, изображать в виде человека. И простые люди не вдавались в ученые споры, к каким побуждала такая двойственность в одном лице. Бог воспринимался в человеческом облике; к Нему обращались «Господь» (seigneur), сложив руки, как полагалось беднякам перед господином; ему находили или придумывали семейную жизнь; Его почти неизменно изображали бородатым молодым человеком, как, по представлениям тогдашних людей, Он в свое время выглядел, когда жил среди евреев; иногда Его рисовали либо описывали с инструментами в руках; на народных праздниках инсценировки разных этапов Его жизни на этом свете соседствовали со старинными аграрными обрядами плодородия; выплату чинша или ренты совмещали с литургиями. Подобное очеловечивание Бога вызывало у иудеев или у мусульман негодование, смешанное с отвращением. И сегодня в этом христианском наследии почти ничего не изменилось; в ходе средних веков самого Христа лишили всякой роли или всякой функции в этих сферах в пользу посланий Павла из Тарса, никогда Его не понимавшего. Тот факт, что Павла назвали даже «апостолом», показывает, что в нем вполне признали «изобретателя», в средневековом смысле слова, христианского учения.

Третье следствие имеет более философскую природу. Народы Западной Европы, хоть северной ее части, хоть средиземноморской, нуждались в «реальном», жаждали конкретности, что побуждало их придавать значение «правдивому», правде как духовной установке. Эта правда выражалась в действиях, смысл которых состоял в том, чтобы сделать духовное ощутимым: рукопись с переписанной Библией и была самой Библией; облатку, символизировавшую жертвоприношение Христа, следовало показывать и съедать как реальное тело Иисуса. Не говоря уж об останках, «реликвиях» святых персон, которых надо было касаться, а не только смотреть на них; поскольку в «аутентичности» предметов, имевших отношение к личности Христа, – терниям, кресту, плащанице, – уверенности совсем не было, почтение оказывали даже изображениям Иисуса или, за неимением лучшего, изображениям Девы Марии и ангелов. Иконопочитание, или поклонение образам, намного острей проявившееся в Восточной Римской империи, где оно вызвало страшные политические и военные столкновения, пошатнуло каролингский мир. На Западе только под давлением народной набожности и монастырской терпимости смогло сохраниться в контролируемых пределах, кстати, до наших дней, изображение Христа, по крайней мере в сценах Распятия как фундаментальном элементе христианской теологии. Известно, какое возмущение подобная практика всегда вызывала у иудеев и мусульман.

Чтобы проникнуть в невежественную массу, не всегда правильно понимавшую и даже совсем не понимавшую духовных аспектов собственной набожности, и не дать ей скатиться в идолопоклонство или усвоить «дикие представления», следовало добиться от нее соблюдения ритуалов. Впрочем, у язычников дело обстояло не иначе. Эта забота очевидным образом причиталась прежде всего церкви; задача была тем трудней, что valgum сохранял немало очень укоренившихся обычаев, восходивших к дохристианским культам. В первую очередь надлежало поддерживать контакт с Божеством, а для этого посещать дом, где образ и знаки Бога были доступными. По причинам, которые ученые доктора находили легко, верующего нельзя было предоставлять самому себе, просто призывая молиться несколько раз в день и в одиночку, как это делают мусульманин или иудей. Конечно, ему внушалось, что хвалить Бога надо регулярно, но у церкви, похоже, такое рвение вызывало сильные подозрения; ей казалось, что стремление к духовному и стихийная набожность всего этого простого народа, прежде почитавшего Природу или человеческие «добродетели», нуждается в постоянной поддержке. Миссия священника, на которого возлагалось окормление (cura) душ в деревне или в квартале, заключалась в том, чтобы поддерживать этот огонь; конечно, его же заботой были таинства, прежде всего евхаристия, которую регулярно и даже ежедневно надо было служить в его церкви; но такая «служба», такая месса должна была также давать повод для проповеди – надо было напоминать об этапах Крестного пути Христа, благоговейно отмечать проявления божественного милосердия или гнева, превозносить знаки Добродетели, грозить карой на том свете колеблющимся или скептикам. Если была возможность, то у кюре, лишенного паствы и воображения, эстафету подхватывали ученые знатоки Слова Божия, «проповедники», доминиканцы в школах, францисканцы на рынках.

Ведь в конечном счете усердной означенная паства не была. Латеранский собор 1215 г. сделал обязательными посещение приходской церкви, к которой приписан верующий, а также получение причастия в виде освященной облатки минимум раз в год, например на Пасху. Но тридцать лет спустя епископ Жак де Витри яростно клеймил безразличие верующих, сообщая, что в воскресенье они предпочитают идти в таверну, а не на службу. Поэтому все больше становилось формальных проявлений благочестия в виде механических действий, словно затем, чтобы загнать его внутрь: коленопреклонение (языческий ритуал подчинения), крестное знамение (жест соединения с Троицей), ношение или снимание головного убора в святом месте (инверсия, намеренная или ненамеренная, иудейских обычаев), сложенные в молитве руки, как у раба, в противоположность воздетым к небу рукам античного молящегося. Эти жесты могли представлять собой только самое внешнее изображение набожности. Что касается прямого обращения к Богу, оно ограничивалось молитвой «Кредо», минимальной основой веры, знание или чтение вслух которой, похоже, не были обязательными ранее XIII века. Другие «молитвы», как «Отче наш» с XII века, а еще в большей мере «Аве Мария», появившаяся в XIII веке, знаменуют ту самую гуманизацию веры, о которой я говорил выше.

Необходимость сделать видимыми духовные реалии, которые простые люди как будто понимали плохо, побудила церковь возвысить, сделав сакральными, то есть неприкосновенными в моральном смысле, обычаи, из каких состояла жизнь благочестивого верующего. В середине XIII века Петр Ломбардский как будто составил их список – семи «таинств», важность которых будет меняться в соответствии с эволюцией религиозного чувства внутри самой церкви. Крещение и его конфирмация – само собой, это вступление в состав ecclesia. Евхаристия – это воистину христианский «паспорт», поскольку возвеличивает самый принцип Воплощения. Покаяние – оружие против распущенности нравов, которую церковь воспринимала как предательство своего завета. А соборование – это увертюра к спасению. Лишь несколько позже к «таинствам» были приравнены «прием» в сословие клириков, равно как и брак у мирян, – первое, несомненно, ради борьбы с упадком авторитета благочестивого призвания, а второе – для пресечения возмутительной вольности супружеских отношений, царившей в среде военной аристократии. Есть впечатление, что обычные люди в нехитрой заботе о спасении воспринимали – не считая, разумеется, крещения – только соборование в качестве бесспорного таинства, а с остальными часто раскланивались издалека.

Чтобы сломить последних неверующих, скажем так, равнодушных – потому что для людей того времени было немыслимо не веровать и признаваться в этом, – у церкви оставалось оружие, похоже, эффективное по-настоящему: чудо (miracle). Имеется в виду событие внезапное, бесспорное, впечатляющее, яркое, которое даже в глазах неверующего являло могущество и, как правило, благость Бога. Урок или предостережение, утешение или милосердие – чудо противоречило законам Природы, старинным языческим традициям, магии. Оно происходило вследствие молитвы, касания, вмешательства «добродетельного» человека и имело отношение только к чистым душам или к тем, которые была надежда таким образом очистить: 80 % чудес затрагивают женщин, детей, бедняков. Чаще всего это были исцеляющие чудеса, какие совершал Иисус: из пяти с лишним тысяч изученных 40 % связаны с нарушениями моторики, 30 % – со слабоумием. В течение веков, особенно после XIII века, их действенность начали ставить под вопрос; чудеса сузились, превратившись в «merveilles» (mirabilia), то есть события изумительные, фантастические, но все более секуляризованные, даже если народ упорно видел на них печать сверхъестественного. Церковь до самой Контрреформации боролась с этим сползанием к язычеству; но ее средство – уйти в себя, чтобы погрузиться в истинную веру, – имело мало шансов убедить чернь.