— Получается, одним махом…

Бывший водитель Селиванова виновато улыбнулся:

— Сам не знаю как… Если бы он папиросы из портсигара не схватил, я бы, может, и не вспомнил про кинжал.

— Что-то от самого Алексея Гордеевича мне никогда не приходилось об этом слышать, — строго заметил Горшков. — Судя по всему, и Нина Ивановна ничего не знает.

— Первый раз слышу, — сухо и решительно сказала вдова Селиванова.

Нехорошее молчание воцарилось за столиком в зале. Под осуждающими взглядами бывший водитель Селиванова втянул голову в плечи.

— Моя жена тоже до сих пор ничего не знает. Я, Сергей Ильич, сейчас уже жалею, что рассказал. Но я думал, что время уже прошло и теперь уже…

Перебивая Буркова, за него напомнил Привалов:

— Это же, Сергей Ильич, когда было! Алексею Гордеевичу было над чем подумать. Шутка ли, генерал, командир корпуса, в руках у врага побывал. Вы сами, Сергей Ильич, выходили из окружения и знаете, что после этого могло быть.

Сергей Ильич Горшков, сразу потвердев лицом, отвел под взглядом Никифора Ивановича взгляд. Из окружения ему, еще до того как он оказался в донском кавкорпусе, пришлось выходить, и обо всем другом, что после этого могло произойти с человеком, он не понаслышке знал.

Теперь уже взгляды всех присутствующих, устремленные на Зиновия Буркова, просветлели. Нет, — он, конечно, не мог ничего наговорить на Алексея Гордеевича, с которым прошел три года войны, хотя, может быть, за давностью лет и не обязательно было теперь вспоминать всю эту историю за праздничным столом.

Но почему бы и нет? Где же еще, если не в кругу фронтовых товарищей, Алексея Гордеевича вспомнить, на чье же еще доверие мог так рассчитывать Бурков? Нет, молодец он, и тогда своего генерала от верной гибели и позора спас, и теперь правильно сделал, что не утаил от его соратников то, что они о своем командире обязательно должны знать. Все, все они должны знать о нем, и ничто никогда уже не сможет уронить его в их глазах. Наоборот, теперь, когда они только что снова пережили такую тревогу за него, он стал им еще ближе. Молодец Бурков.

Изменчиво настроение людей, даже если это и друзья, с которыми не один раз вместе смотрел в лицо смерти.

Между тем Зиновий Бурков, не замечая этой перемены, вдруг быстро нагнулся, почти скрываясь с головой под столом, и, когда разогнулся, все увидели, как что-то голубоватое и острое блеснуло у него в руке. Это был кинжал, кем-то выточенный или выкованный из трофейного немецкого штыка.

— Вот, — сказал Бурков, — я его и теперь, когда в сапогах, по привычке за голенищем ношу. Мне его один цыган из разведки двенадцатой дивизии подарил.

Сделанный из трофейного штыка кинжал ходил от столика к столику по рукам, рассматриваемый присутствующими так, как будто они до этого ничего подобного не видели еще. Они и поворачивали его из стороны в сторону, и подносили к глазам, и пробовали пальцами острие. Гость из далекого, но незабытого мира явился. Враждебно мерцала при электрическом свете голубоватая сталь.

Кочуя от столика к столику, дошел кинжал и до рыжебородого гиганта с дубовыми веточками на зеленых петлицах. Бывший разведчик, а ныне лесничий, Ожогин недолго рассматривал его:

— У меня тоже точно такой же был. Удобная штука, сунешь за сапог и — хоть иди, хоть ползи за «языком» — не мешает. И когда пощекочешь им горло фрица, он сразу же понимает, что надо сдаваться молча. Он весь наш разведвзвод такими кинжалами снабдил.

— Кто снабдил? — спросил Горшков.

Ожогин с искренним недоумением посмотрел на него:

— Да этот же цыган. Будулай. Мне с ним не один раз приходилось в разведку ходить. Надежный цыган. Недавно он ко мне на кордон на мотоцикле заезжал.

Озаренный запоздалой догадкой, во всю мощь своих легких закричал Никифор Иванович Привалов так, что жена его Клавдия Андриановна, вздрогнув, опрокинула на скатерть фужер с вином.

— Как же я сразу не сообразил!

Клавдия Андриановна одернула его:

— Замолчи, Никифор! Разве можно так пугать. — Она опечалилась: — Такую хорошую скатерть залить…

Тимофей Ильич Ермаков успокаивающе посоветовал ей:

— А вы ее солью посыпьте. Следа не останется. У меня, как у председателя виноградарского колхоза, на этот счет опыт есть. Соль, она все вино в себя забирает.

Когда же и до Тимофея Ильича докочевал, наконец, передаваемый из рук в руки кинжал, он, бегло осмотрев его, заключил:

— Да, его работа. У наших садоводов теперь тоже хорошие ножи из подобранных по всем балкам немецких штыков завелись. Если, конечно, это тот же Будулай, который нанимался к нам кузнецом.

— А потом исчез аки дым в поле, — подсказал насмешливый голос.

Его немедленно поддержали из разных концов зала:

— Прихватив, конечно, с собой на намять пару колхозных кляч.

— Или, на худой конец, верхового коня.

— Из благодарности хозяевам за приют и ласку.

— Нет, это был честный цыган, — твердо ответил Тимофей Ильич. — Я сам не поверил: ни одного молотка из нашей кузни не взял. — Тимофей Ильич развел руками: — Но сбежать в один прекрасный день — сбежал. Не знаю, какая его оса ужалила. А на фронте мне его не приходилось встречать. В нашем корпусе много служило людей.

Генерал Стрепетов напомнил:

— Иногда до тридцати тысяч рядовых и комсостава набиралось.

— Ну вот. Если бы каждого узнать, надо было, чтобы война еще десять лет тянулась.

Клавдия Андриановна Привалова издали, как школьнику, погрозила Тимофею Ильичу Ермакову пальцем: — Типун вам на язык.

— Да нет, Клавдия Андриановна, это я к тому, что в нашем корпусе не меньше, чем природных казаков, служило узбеков, грузин, кабардинцев и даже цыган. Вот и он, оказывается, служил. Правда, об этом я уже здесь узнал. Как-то не пришлось мне с этим Будулаем разговориться у нас в колхозе. И он, признаться, не очень-то к себе с расспросами подпускал. Вообще, какой-то странный был цыган, все больше молчал.

— Если бы, Ермаков, у тебя вся семья под немецким танком погибла, ты бы тоже, наверно, был странным.

Тимофей Ильич еще не успел разобраться, кому принадлежала эта реплика из дальнего угла, как за него заступился Ожогин:

— Не скажи, Шелухин, все-таки он и до этого был какой-то не такой, как все. Хоть и надежный цыган. Я ведь его немножко раньше тебя узнал. Из одного и того же сочинского госпиталя вместе в ноябре сорок второго в корпус попали. И потом уже, помнишь, в разведвзводе он никакой осторожности не признавал.

— К тому времени он уже все узнал про свою семью. Какой-то другой цыган через фронт перешел и ему рассказал.

Сощуриваясь и глядя куда-то далеко впереди себя, бывший комкор Горшков задумчиво напомнил Привалову: