— Эй, дядя! — Михаил потряс Будулая за плечо.

Ничто не дрогнуло на все так же бескровном, белом лице. Тогда Михаил стал трясти его за оба плеча — и снова не услышал в ответ ни звука. Только голова перекатывалась на постели с боку на бок. Даже ничуть не вздрогнули веки. Глаза смотрели все так же туманно и отчужденно.

Михаилу стало не по себе. Он оказался в доме один на один с человеком, который не отзывался на его слова и почти не подавал признаков жизни. И все из-за нее же, из-за Насти. Но она, слава богу, не знает ничего. Еще не хватало ей об этом знать.

Значит, никак не обойтись без того, чтобы не израсходовать на этого родича тот спирт, которым поделился с Михаилом в прошлом месяце на паромной переправе через Дон знакомый шофер из Раздорского винсовхоза. Ничего не поделаешь. Жаль было Михаилу этой бутылки с виноградным ректификатом, сберегаемой им в кладовке до дня рождения первенца. Но теперь и это уже ни к чему. Поздно было жалеть.

Он сходил в кладовку за спиртом, смочил им суровое полотенце и, закатывая нижнюю сорочку на груди у Будулая, даже вздрогнул: вот это ну! Кто же это его учил так с мотоцикла падать?! Ребра, кажется, остались у него целые, а шкура вся вздулась и почернела, как овечий кожух. И под нею в груди у него булькает и клокочет так, что страшно слушать. Ничего, потерпи, цыган, сейчас спирт начнет и эту черноту в себя забирать, и дыхание откроет. Вообще он тебя должен согреть. Конечно, лучше, когда он согревает изнутри, но тут уже ничего не попишешь. Нельзя тебе. Чистый спирт — не какое-нибудь церковное вино, не кагор, чтобы им можно было с ложечки поить, от него задохнуться можно. А ты и без того почти не дышишь. Давай-ка лучше я на бок тебя поверну и вотру еще между лопаток.

Легко сказать «поверну», если сам он никак не ворочается, как мертвый. Так Михаил и поверил этой ворожее, что он с мотоцикла упал. А почему же тогда и голова у него вся вспухшая, как шар, хотя ни единой царапинки нет на ней? Как будто ею подсолнухи молотили. Кто его так обработал?

Хорошо еще, что не при Насте его привезли. Вот бы полюбовалась. Умеют бить, подлецы. Кому-то, значит, ты поперек дороги оказался, цыган Будулай.

Терпи, чертов родич. Конечно же, больно, если шкура на тебе так и вздрагивает под пальцами, но зато потом будет легче. Мне еще осталось тебе ноги растереть — и как раз всей бутылке будет конец. Чистейший ректификат приходится тебе в твою цыганскую шкуру втирать. Вместо того чтобы выпить за здоровье своего первенца и его матери. Бедная Настя, как она кричала: «Не будет у нас, Миша, ни сына, ни дочери!»

Теперь он, должно быть, и до твоих внутренностей достиг и ты уже весь в моих руках пьяненький, а это значит, что скоро пройдет и твоя боль. Терпи. Было время, когда и мне ты белый свет заслонял, но сейчас беда не со мной, а с тобой. И я по милости Егора с Шелоро обязан теперь возжаться с тобой, как будто ты и в самом деле мне какой-нибудь брат. После сочтемся, хотя, если разобраться, у меня против тебя ничего уже не осталось, раз ты тогда после свадьбы с моей дороги ушел. Ты, оказывается, не совсем бессовестный цыган, и поэтому, должно быть, я теперь вожусь с тобой. Видела бы Настя, как я тебя растираю чистейшим виноградным спиртом, вместо того чтобы его по случаю рождения нашего первенца пить.

Нет и больше никогда уже не будет у нас с Настей первенца, потому что…

Тут вдруг в сознании Михаила с такой обжигающей отчетливостью связалось, что он задрожал: потому что добегалась она по всей степи за этим цыганским кузнецом, которого он же, Михаил, и отогревает сейчас своими руками от смерти. Вот ведь какие узлы завязывает жизнь!

Но ты все равно должен до конца оставаться человеком, Солдатов Михаил, а там видно будет. Сейчас, цыган, сейчас, проклятый родич, я вотру в твою шкуру последние капли, и ты будешь жить. Пьянствуй, я не жадный. По твоей наружности никак нельзя сказать, чтобы ты на кузнеца был похож, а вот теперь-то я уже лично убедился: кузнец. И тело у тебя такое, как будто его тоже кто-то из железа отковал. Вот еще почему они не смогли тебя до смерти забить. Неужели ты им так просто дался, цыган?

Давай-ка переворачивайся опять на спину и теперь хочешь — закрывай свои черные гляделки, хочешь — с открытыми лежи. Все равно от тебя до самого утра уже ничего не добьешься. Целая бутылка ректификата на тебя, чертова родича, до последней капли ушла. Спи. А утром я к тебе докторов привезу.

Уже вызрели и начали осыпаться над табунной степью последние звезды, а над поселком конезавода все еще реяло перламутрово-матовое облако света. Давно улегся звон столкнувшихся при встрече фронтовых друзей — грудь к груди — золотых и серебряных наград, высохли слезы. Выпито было цимлянское, которое полыхало в бокалах над столиками, когда вставали для тестов.

Можно было размягченно откинуться на спинки стульев, незаметно расстегнув мундиры и чекмени.

— А этот жеребец на четвертом отделении только что не говорит. Так и ковыряет своими глазами под сердце. Ни одного пятнышка. Из чистого золота слит.

Генерал Стрепетов поискал глазами среди столиков.

— О нем вам, Сергей Ильич, мой бывший адъютант, Ермаков, еще кое-что может рассказать.

Ермаков не заставил себя ждать:

— Мало того что он у нас вдребезги своими копытами стенку новой конюшни разгромил, он потом еще, оказывается, сумел вплавь переправиться через Дон и прямым ходом представиться на конезавод. А я теперь изволь по этой распутице транспортируй его обратно.

— Ну нет, — отрубил генерал Стрепетов, — назад ты его у меня не получишь. Стеречь надо было. У меня здесь, несмотря на круговую осаду конокрадов, еще ни одна голова не пропала. А деньги за него я могу тебе хоть сейчас вернуть. — Поворачиваясь всем туловищем к своему бывшему корпусному командиру Горшкову, генерал Стрепетов пояснил: — Этот Гром у них там за своим бывшим табунщиком тосковал. Даже через Дон переплыл.

Общий разговор за столиками все больше рассыпался на мелкие осколки:

— Ты бы, Ермаков, нас к себе на дегустацию повез.

— Мы с тебя дорого не возьмем.

— А Шелухин что-то крылья опустил.

— Скучает без молодой жены.

— Надо было дерево по силе ломать.

Должно быть, этот-то момент и счел наиболее подходящим водитель генерала Стрепетова, чтобы приблизиться к своему начальнику и наклониться к его уху для какого-то не терпящего отлагательства сообщения. Тот самый водитель, который возил генерала еще на фронте. Но тогда он был черный, как майский грач, а теперь младенчески розовое темя уже просвечивало у него сквозь тщательно зачесанные на один бок волосы.

Генерал Стрепетов рассеянно слушал его, слегка повернув голову, вдруг зловеще переспросил:

— Какая такая цыганка? Я же русским языком приказал никого не пускать.

— Это Шелоро Романова, — пояснил шофер.

— А-а! — торжествующе воскликнул генерал Стрепетов и, сунув руку в карман, чем-то там побренчал. — Гони ее к коменданту.