Невыразимое спокойствие, полная вера в себя и надежда на успех, если не воспрепятствуют посторонние причины, наполняют меня. На казнь я пойду с ясным лицом, с улыбкой на устах. Спасибо вам за вашу любовь, за ваши заботы, за самую жизнь, которую я приношу трудящейся России, как дар моей любви к правде и справедливости».

Роль Азефа и в этом покушении была странной и трудно объяснимой. Это Азеф составил план нападения на Дубасова, это он в день покушения в самой Москве отдал последние распоряжения на месте – трем метальщикам (Борис и Владимир Вноровские, Шиллеров) и одному химику. В момент самого покушения – между 12 и 1 часом – Азеф находился неподалеку от того места, где покушение должно было состояться и которое им было намечено (на углу Чернышевского переулка и Тверской), он сидел в кофейной Филиппова на Тверской, где и слышал взрыв снаряда, после чего выехал из Москвы прямо в Гельсингфорс. Он сделал все, что было в его силах, чтобы адмирал Дубасов был убит, а если этого не случилось, то лишь в результате совершенной случайности. Почему он выдал дело Дурново и принял все меры к убийству Дубасова? Душа такого провокатора, как Азеф, осталась темной и до настоящего времени…

Когда вместе с Абрамом мы приехали в Женеву и встретились там с Михаилом Рафаиловичем, он, целуя меня, задал мне вопрос, который меня поразил:

– Володя, почему вы ушли из партии?

Один из руководителей партии социалистов-революционеров, создатель вместе с Григорием Гершуни, ближайшим другом которого он всю жизнь был, ближайший сподвижник по Боевой организации Азефа, вдруг задает мне такой вопрос! Но я понял и его вопрос, и скрытый в нем упрек: наряду с боевой террористической работой партия не должна забывать свои общеполитические задачи – кроме Боевой организации, есть и широкая работа среди рабочих и крестьянских масс, и она важнее террора. Я был занят ею раньше и должен к ней вернуться!

Это я и сделал.

10

На Украине

Я всегда считал – считаю и сейчас – работу среди крестьянства самой интересной и увлекательной сферой деятельности революционера. Работа эта сводится к пропаганде и организации больших крестьянских масс. Это – как бы прямая противоположность заговорщицкой подпольной работе террориста. Террорист прячется ото всех, живет в строгом одиночестве – он окружен врагами. Крестьянский пропагандист и организатор – всегда на людях, он встречается с десятками, сотнями людей в день, по большей части окружен сочувствующей ему, дружеской атмосферой; его работа протекает под открытым небом, на вольном воздухе, под солнцем…

В Женеве у постели больного Михаила Рафаиловича мы с Абрамом пробыли недолго – и почти одновременно вернулись в Россию, в Петербург. Абрам – на свою прежнюю работу террориста, я – на новую для меня работу, среди крестьянства. Центральный комитет командировал меня в качестве своего представителя для наблюдения и руководства крестьянской работой на Украине. Два месяца, проведенные мною здесь, одно из лучших моих воспоминаний революционной работы. Это было как бы лирическим интермеццо или революционной идиллией после предшествовавших и перед последовавшими затем тягостными, полными драматизма и даже трагизма переживаниями.

Был еще май. Помню, когда уезжал из Петербурга, там была еще белая ночь – в эти белые ночи в Петербурге так светло, что можно читать, не зажигая света. Но без «теней» не обходятся и белые ночи… Люди, долго находившиеся под тайным наблюдением, знают это особое ощущение – вы не можете указать ни на одного преследующего вас шпиона, вы никого не замечаете, но постепенно вами овладевает какое-то беспокойство, неуверенность. Мало-помалу каким-то шестым чувством вы убеждаетесь, что за вами следят, что вы находитесь под чьим-то прицелом – вас вот-вот схватят… Многие из товарищей мне передавали о таком же ощущении. Именно это я теперь испытывал в Петербурге.

В этом ничего удивительного не было. 27 апреля открылась в Петербурге Государственная дума. Хотя революционные партии ее и бойкотировали и не приняли участия в выборах, тем не менее в своем огромном большинстве в Государственную думу прошли в качестве депутатов враждебно настроенные по отношению к правительству лица, немало среди них оказалось и таких, которые были близки к нашей партии («трудовики»).

В стенах Государственной думы нередко звучали смелые и даже революционные речи – всего революционнее были настроены депутаты от крестьянства, на которых как раз больше всего надеялось правительство. Эти его надежды были выборами совершенно обмануты. Все отчеты о заседаниях Государственной думы печатались в газетах, настроение в стране подымалось. Наша партия, как и другие революционные партии (большевики и социал-демократы меньшевики), старались воспользоваться этим – возникали с нашим участием новые газеты, создавались новые издательства народной литературы полуреволюционного характера.

За те десять дней, которые я провел в Петербурге, я видел множество народа, побывал в различных наших партийных организациях, которые там работали. Департамент полиции продолжал свое наблюдение за всеми прослеженными им революционерами и всеми подозрительными адресами. И потому не было ничего удивительного, что, в конце концов, и я был прослежен. Я определенно чувствовал, что попал под наблюдение, и теперь старался как можно скорее выскользнуть из опасного Петербурга. Я принял все меры, чтобы незамеченным добраться до Николаевского вокзала и сесть в поезд, отходивший в Москву. Но уверенности, что мне это удалось, у меня не было. Выходя в дороге на различных остановках в буфет на станциях, я в конце концов убедился совершенно определенно, что за мной следят. Установил даже человека, который за мной наблюдал. Это был человек с небольшой темно-рыжей бородкой, в высоких сапогах, похожий на мастерового. Почему, между прочим, между сыщиками и шпионами так много рыжих людей? Рыжим был один из наблюдавших за мной в Москве извозчиков, рыжим был тот субъект, который караулил меня в «Пале-Рояль», рыжим был и этот субъект. Недаром, очевидно, пословица говорит, что «рыжий-красный – человек опасный»…

Как мне теперь отделаться от своего наблюдателя? В дороге я это обдумал. Со мной был небольшой ручной чемодан. Я перешел в тот вагон, в котором